Он пожал плечами:
- Да плевать я хотел на Зиманского.
Вот и все - сейчас дверь поезда закроется, взвоет локомотив, и унесутся эти люди в тоннель, все набирая и набирая скорость, а мы останемся и пойдем куда-то - может быть, домой. Давно у меня не было дома. Вдруг будет теперь?..
Тонко зазвонил звоночек. Генрих помахал нам, усмехаясь:
- Ну-ну, голубки. Как хотите. А я поеду, поразвлекаюсь... - он зевнул. - Вам этого не понять.
И вот тут кто-то крикнул: "Подождите!", и на платформу, теряя ботинок с полуоторванной подошвой, вылетел встрепанный Чемерин. Заозирался, увидел меня, зло буркнул что-то и понесся к поезду. И кармана у него выкатилось и упало на бетон шило - простое, с деревянной ручкой, отполированной до блеска сотнями прикосновений. Он хотел поднять, передумал, прыгнул в поезд. Там завязалась короткая потасовка, но дверь уже легла плавно на место и зафиксировалась в пазах, поэтому больше мы ничего не увидели.
Я пнул шило ногой, оно скатилось на рельсы, секунду повертелось на месте и замерло. Поезд тронулся. И сразу же за нашей спиной ожил воздух, там затопало, задышало, загрохотало сапогами, пахнуло остро новенькой кожей, вещевым складом и дешевым одеколоном, раздался зычный крик, и целая толпа солдат в касках и бронированных жилетах окружила нас пчелиным роем и замерла, пялясь на белый халат Милы.
- Как всегда - вовремя, - сердито буркнула она, доставая из кармана синюю книжечку удостоверения и раскрывая ее перед лицом толстого сержанта. - Мы - сотрудники спецгородка. А они - уехали, как видите.
Сержант посопел, помялся, вытер рукавом лоб, сказал басом:
- Ничего, далеко не уедут. Есть информация...
- Старший где? - Мила убрала книжечку и решительно взяла меня за руку. - С ним буду разговаривать.
В коридоре плачущий голос продавщицы Ивкиной спорил с кем-то, доказывал, что она здесь совершенно, совершенно ни при чем. Я закрыл правый глаз и погрузился в темноту, предоставив воякам возможность тащить меня под руки куда угодно - хоть на край света.
* * *
В том месте на Земле, где свинцовые тучи уже ранней осенью делают небо похожим на обшивку самолета - только без заклепок, где облетевший замшелый лес на холодном ветру машет мокрыми ветками уходящему лету, где окна заклеивают с первыми заморозками, предварительно плотно заткнув щели серой ватой, где в ходу новенькие электрические обогреватели с рубиновыми спиралями и никто не стесняется ходить в валенках, в том мрачном краю у полярного круга я проснулся белым воскресным утром и застонал.
Осень уже унаследовала у лета мир, и лужи за высоким, от потолка до пола, окном, завешенным желтенькими шторами, были похожи на обрывки грязно-белого кружева, валяющиеся беспризорно на асфальте под завывающим ветром, несущим последние бумажные листья. В комнате было сумрачно, уличная белизна не заполняла углов.
Я включил лампу и увидел время - половина одиннадцатого. В гулких коридорах старого здания было тихо, как в больнице в мертвый час, откуда-то несло холодком, грустным, осенним, очень далеко, на улице, кто-то кого-то звал весело и зло: "Иди сюда, я сказал! Сю-да!". Часы громко тикали на тумбочке. Странно: дома я не слышу, как они тикают, даже когда моя голова лежит от них в полуметре, а здесь вдруг услышал и даже различил в этом звуке металлический оттенок, проявляющийся назойливой буквой "Н". Тин-нннн... Ти-ннн...
Десять тридцать три. Одеваясь, я выглянул на улицу. Не прояснилось, полетел снег. Девчонка лет двенадцати, худенькая, угловатая, закутанная до глаз, скорым шагом промчалась мимо окон, прижимая к груди, как младенца, сверток с торчащими из него рыбьими хвостами
Как скучно здесь, наверное, особенно зимними вечерами, особенно в поселке, особенно если ты совсем один...
"Как тебя зовут?" - мысленно спросил я у девчонки, и она хитро прищурила глаза: "Вообще-то Лена, но мне нельзя разговаривать с незнакомыми людьми".
"А у меня беда, - сказал я, - очень большая беда. Меня бросила жена, и дочка, которую тоже могли бы звать Леной, так и не родилась. Ты мне сочувствуешь?"
"Да!" - ее малиновое пальто с меховым воротником скрылось за узорной оградой военного городка, и я вздохнул.
По приезде в северный поселок я снял номер в гостинице "Сокол", напротив военного городка, с видом на далекие заводские трубы и поле в пятнах снега. С питанием. На неделю. Потом мне обещали дать комнату в двухэтажном служебном доме на продуваемом всеми ветрами холме, но я туда не торопился, наверное, потому, что боялся чужих веселых голосов за стенкой, детского смеха, развевающихся на ветру пеленок - всего, что в моем сознании было связано со словом "счастье".