- Ты еще забыл сказать "цветок лилейный", Ремез.
- Цветок? - он заговорил совсем тихо, звеняще, с коротким придыханием. - Нет, ты не цветок, дорогуша, ты - баба, у тебя даже рожа бабья, вон, цветешь и пахнешь! Наодеколонился! Может, еще и щечки напудришь?..
В толпе опять захихикали, но на этот раз смех относился уже ко мне.
- Две бабы в одной комнате! - Ремез распрямился и вещал теперь широко, в полную грудь. - Вы там что делаете? Небось, вышиваете крес-ти-ком? На пару?..
Тоня молчала, каменно стоя рядом со мной. Я почему-то ожидал, что она крикнет "Заткнись!", но ни звука от нее не доносилось.
- Тебе зачем жена-то нужна? - звучало сверху под все возрастающий хохот. - Интересно, что вы семейному инспектору врете? У нас же нет такого закона, который разрешает двум бабам вместе жить! Не положено!..
Откуда-то слева донесся предостерегающий голос профсоюзного оратора:
- Товарищ Ремез, товарищ Ремез!..
Он не слышал, поглощенный только мной, словно мы были на этой площади одни:
- Ну, ответь, скажи, что я неправ! Скажи, что ты мужик, может, кто и поверит! Хотя куда там - в эту сказку даже Тонька твоя не верит. Представляешь, до чего довело бабу одиночество - за мерина замуж пошла!..
Смех в толпе достиг апогея. Тоня по-прежнему хранила молчание. Я посмотрел на нее, проследил ее взгляд, устремленный на трибуну, и вдруг замер от своей догадки, простой и удивительно ясной.
- Могу и ответить, - меня начала распирать улыбка, готовая лопнуть и разлететься хохотом. - Я вот слушал тебя и все думал, почему тебя так сильно, прямо болезненно задевает этот вопрос? Именно этот - почему?
Вокруг моментально притихли.
- И я понял, в чем дело, - весело сказал я, глядя вверх почти по-родственному приветливо. - Ты сам ничего не можешь, от радиации - верно? У тебя ведь не только волосы от нее выпали, Ремез. Признайся, ты ездил на полигон? Что ты там делал - хотел взрыв вблизи посмотреть? А может, там валяется что-то ценное, брошенные машины, вещи какие-нибудь? Наплевать ведь, что все радиоактивно, на толкучке в районе счетчиков Гейгера все равно нет.
Мне казалось, что Ремез сейчас заорет, но он молчал, глядя на меня изумленно и испуганно, как на неожиданно залаявшего кузнечика. И я заговорил снова:
- Кстати, бросается в глаза - ты терпеть не можешь женщин. Даже собственную жену забил до такой степени, что она слово боится сказать. У тебя вообще не женщины, а сплошь "бабы", и все они - дуры, все они - не люди...
Меня на мгновение прервал сдержанный гул женских голосов в толпе. Я помахал Ремезу рукой:
- Слышишь? Не только меня это бьет по ушам. Зачем ты на них ущербность свою вымещаешь?.. Я, может, и не мужик, Ремез - хотя кому какое дело - но я, по крайней мере, проблемы свои не выпячиваю на людях, как ты...
Он взвыл - и я почти физически почувствовал, как раскалился вокруг воздух. Мгновение он, кажется, раздумывал, не плюнуть ли в меня сверху, но в опасной близости стояли какие-то чины с партийными значками (шокированные до последней степени), жена директора завода, тот самый профсоюзный деятель с изумленно открытым ртом...
Ремез снова взвыл, что-то нечленораздельное - толпа инстинктивно отхлынула от меня, словно сейчас я должен был взорваться.
И - свершилось. Огромной обезьяной он спрыгнул с трибуны, обрушившись с грохотом прямо передо мной, и натужно заорал, разевая красную, полную острых зубов, пасть:
- У-блю-док!!!.. Ты-ы!!!...
Тоня пронзительно завизжала и сразу умолкла со всхлипом, отброшенная далеко в толпу его кулаком. Ее поймали, поставили на ноги, но больше я ничего не успел разглядеть, потому что страшный удар в подбородок на секунду выключил мое сознание. Наверное, что-то подобное чувствует человек, на которого внезапно упало дерево: вспышка - и черная пустота, как свет потушили. Потом все вернулось - снег возле щеки, дикое вращение мира вокруг и горячая кровь, стремительно заполняющая рот.
Я выплюнул густую алую массу, пытаясь подняться, но Ремез, показавшийся мне в ту минуту сказочным великаном, закрывающим небо, занес ногу, обутую в тяжелый кованый сапог, и изо всех сил пнул меня в ребра. Я закричал, потому что терпеть можно далеко не любую боль, а тем более - не такую, от которой лезут наружу внутренности.
Взлет в тошные небеса - он вздернул меня за шиворот, с треском разодрав подкладку пальто - и снова, по голове, над глазами - кулаком, таким же страшным, как сапог.
Где-то на другой планете жалобно захлебывалась Тоня: "Эрик, Эрик!..", но она была очень далеко и не могла мне помочь.