Через день или два они, нарядные, отправились в новый, еще пахнущий краской служебный клуб на двухсерийный фильм из жизни сыщиков прошлого. Я его уже видел - с Хилей. Картина мне понравилась, хотя стрельбы могло быть и поменьше, и я сходил бы на нее еще раз, но шанс остаться в пустой квартире на три с лишним часа мог больше не представиться.
В родительской спальне стоял массивный дубовый шкаф, под завязку набитый книгами, журналами, старыми газетами, папками, фотографиями и прочим слежавшимся хламом. Если на свете и существовало то, что я искал, оно лежало в этом шкафу или - в самом крайнем случае - в кладовке, в одном из двух старых чемоданов.
Помахав из окна садящимся в машину родителям, я подождал, пока они отъедут и скроются за поворотом, засек еще десять минут (на случай непредвиденного возвращения кого-то из них) и вошел в спальню.
Больше часа ушло на возню с пыльными бумагами, и я не раз удивился, почему же мама не выкинет все это барахло на помойку. Там не было абсолютно ничего ценного, ни одного мало-мальски важного документа, сплошная пожелтевшая макулатура: квитанции за электричество еще из фабричного дома, черновики заявлений в домовый комитет, списки членов женского кружка, в котором мама училась шить двадцать лет назад, мои детские рисунки с обилием красных знамен и огромных звезд, разрозненные нотные листы, самодельные выкройки, рецепты блюд из черствого хлеба, вырезанные из журнала "Ударница"... В отдельной папке лежали фотокопии наших социальных карточек еще на прежнюю фамилию, мои медицинские справки и школьные табели, пара маминых почетных грамот, еще какая-то дребедень.
Устало вздохнув и затолкав все обратно в шкаф, я открыл кладовку в прихожей и выволок из нее огромный клеенчатый чемодан, который не открывали, наверное, лет десять: замки заржавели и не отщелкивались, пришлось расцепить их кухонным ножом.
И тут же - я окунулся в мамино детство. В руки мне, как птичка, порхнула фотография: девочка лет десяти в темном пиджачке и юбке в складку, с гладкими, подстриженными до кончиков ушей темными волосами, простонародное серьезное лицо, плотно сжатые губы. Белые чулочки, туфли с перемычкой, толстая книга в руках, пионерский галстук не завязан узлом, как принято сейчас, а заколот блестящей металлической брошкой. За девочкой, постепенно теряясь в дальней перспективе, тянется куда-то светлый коридор с круглыми лампами на потолке, темными окнами и чьими-то портретами в простенках. Маму можно узнать, но я не представлял, что в детстве эта красивая яркая женщина была вот такой - обыкновенной.
Ворох фотографий: мама на школьной демонстрации, мама со своими родителями, мама в кругу таких же ребятишек возится с разложенной на столе стенгазетой, она же - в темном купальнике и белой панаме - на пляже, следующий снимок - толпа детей вокруг памятника, мою мать не сразу и найдешь, еще один - она повязывает пионерский галстук известному летчику-испытателю...
Под фотографиями лежали какие-то детские одежки, сломанные игрушки, самодельные открытки, рисунки (очень похожие на мои, разве что сделанные простым карандашом, а не красками), табели (мама неплохо училась), носовой платок с вышивкой, вырезанные из бумаги куклы и такие же бумажные платья для них, простенькие стихи в школьной тетрадке (сплошные "костры", "знамена", "великая держава" и "слава"). Ничего, относящегося к моему родному отцу, в чемодане не оказалось, и я с каким-то странным чувством, похожим на ностальгию, закрыл его.
По закону подлости (а иначе и не назовешь), то, что я искал, обнаружилось на самом дне второго чемодана, под грудой слежавшейся женской одежды и старых грампластинок. Это был небольшой бумажный пакет, в который я заглянул уже почти по инерции, машинально, и сразу вскочил на ноги - вот оно!..
Свидетельство о заключении брака, фотоснимок молодоженов (на нем у мамы немного отстраненное лицо) и короткая записка, вложенная в разорванный конверт:
"Лида, все-таки ты была не права. Если хочешь, можем поговорить. На конверте - мой новый адрес, приходи в любой день после 6 часов, позвони два раза. Люблю. Глеб".
Перечитав записку, я сунул ее и фотографию в карман, быстро привел все в порядок и пулей вылетел из дома, боясь, что не смогу посмотреть маме в глаза.
Это было как раз накануне того разговора с Хилей. Стояла тяжелая жара, и даже вечер нисколько ее не смягчил. Я двадцать минут прождал на углу автобус и, уже взбираясь по лесенке в тесный салон, увидел, как к дому заворачивает родительская машина. Успел.