Я добрался до невыносимо далекого стула, нащупал сиденье, сел, уверенный, что провалюсь сейчас сквозь него и грохнусь на пол. "Папа" глядел на меня, стоя у дверей со сложенными на груди руками и крепко, в безгубую линию сжатым ртом. Он постарел - и в этот момент я особенно ясно это увидел.
- Папа, где она?
"Отец" вдруг передернулся, словно его ударило током, прошелся туда-сюда, усилием воли вернул на лицо спокойное выражение:
- Она в маленькой комнате. Сейчас ей нужен кто-то, чтобы... Мне позвонила ее домработница, ее отпустили вчера - если бы знать... В общем, Эльза держится, - "папа" еще походил и сел. - Я не хочу сейчас эмоций. С этим... с этим человеком я побеседую, как только его поймают, а его поймают - в этом не сомневайся. Он не выйдет из города.
Я пока не мог говорить и смотрел на него, как в детстве, со страхом и надеждой.
- Да, - повторил он, - не сомневайся. Эльза сообщила его имя, адрес - они были знакомы. Это не какой-то там злоумышленник, проникший в квартиру, это - ее хороший знакомый. А он верно все подгадал: родителей дома нет, домработницы тоже, все один к одному.
- Она ведь не кричала, - наконец, смог сказать я.
- Не кричала. Этот выродок заткнул ей рот скомканной наволочкой и привязал руки к спинке кровати. А потом, когда... в общем, он просто ушел домой. Даже не развязал ее, так и оставил - до прихода Нади. Что ты собираешься делать, Эрик?
- Мне можно пойти к ней?
- А ты уверен, что сможешь с ней говорить?
- Почему нет?
- Ну, знаешь... - "папа" горько улыбнулся, - иногда мужчины все это воспринимают неправильно. Увы, увы... Им и в голову не приходит, что девушка ни в чем не виновата, они ее чуть ли не гулящей считают после этого. У тебя нет похожего чувства?
Я добросовестно прислушался к себе, но ощутил лишь слабый шок и острую, смешанную с ужасом жалость. Что такое "изнасилование", я, конечно же, знал, но и представить не мог, что чувствует жертва. Мне виделось лишь что-то темное, страшное, похожее на то, как бывает в темной, тесной комнате глубокой ночью, когда вокруг ни души.
- Ну, иди, - "папа" встал и чуть потрепал меня по плечу. - Умоляю тебя, сынок, осторожнее - за каждым словом следи.
...Я шел по молчаливому коридору мимо немых людей, которые смотрели на меня с опаской, как на неведомого зверя. Наверное, это были, как говорила мама, "шестерки" - даже женщина в халате, судя по виду - медицинский эксперт. Что они делали в нашем доме, я так и не понял, но их тихое присутствие было для чего-то нужно, может быть, для того, чтобы создать у Хили впечатление толпы, готовой ее защитить...
Маленькая комната, которую когда-то мы предназначали для будущей домработницы, находилась в конце коридора, возле кухни и ванной, туда я и двигался на неуверенных ватных ногах, прислушиваясь, не донесутся ли рыдания из-за закрытой двери. Какой-то голос у меня в голове, тонкий, писклявый, все повторял и повторял навязчивый детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит. Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена...". И снова - "Только мать сошла...". Стишок словно имел какое-то отношение к Хиле и тому, что с ней случилось: "... перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам..." - после каждого слова невидимая тонкая рука втыкала раскаленную булавку с мой правый висок, и я вздрагивал от этого, все приближаясь и приближаясь к закрытой двери.
Там было ужасающе тихо, и мне вдруг представилось: Хиля умерла, ей больше никто не нужен, все мои слова теперь бессильны, и картинка эта показалась мне настолько страшной, что, вдохнув, как перед прыжком в воду, я распахнул дверь.
Она была жива. В свете трех угольных лампочек я увидел ее согнутую червячком фигурку в дальнем углу, у стены - она сидела на кушетке, подтянув к подбородку колени и крепко обхватив их руками. Огромные глаза смотрели сквозь меня, а на тонких запястьях, как следы от наручников, темнели смазанные йодом ссадины - больше я ничего не увидел, кроме серенького платья и чулок сеточкой. Кто-то принес Хиле чашку кофе и три ромовые бабы на расписной тарелке и поставил все это на гнутоногий стул, но кофе уже не дымился, а над сладостями деловито кружилась оса. Все стояло нетронутое.
Я вошел, чувствуя, что не надо кричать, возмущаться, проклинать, нужно просто впитать в себя молчание этой комнатки с серыми стенами, стать его частью, стать воздухом, который лечит. Хиля не шевельнулась и не заметила меня, она вдруг стала очень далекой, не такой, как еще день назад, и словно истаявшей, тоненькой и прозрачной. В неподвижных зрачках отражались три лампочки и мое белое лицо, прядь волос свесилась, перечеркивая глаз и щеку, и я неожиданно и совсем некстати вспомнил экскурсию в морг Управления, где лежали жертвы убийств, в основном, молодые цветущие люди. У них - у трупов - тоже были вот такие спокойные, пустые, остановившиеся глаза, зеркально отражающие свет ярких ламп и ничего больше.