— Эти — из Ликсури, — объяснял Паскуале Лачерба, — красивые девушки и хорошие музыканты. Но немного чудные, понимаете?
Он повертел указательным пальцем у виска и отпил глоток узо, не сводя глаз с вновь прибывших.
Я тоже смотрел на этих девушек, легкими шагами шедших по тротуару в обход площади; они болтали, сдержанно смеялись, глаза их блестели, словно черные камни. На головах у них были белые кепи с козырьком, из-под которых на плечи падали волосы. Кофточки, вышитые золотыми блестками, туго натягивались на груди. Стройные полные ноги плели в густой сетке шагов запутанный танец.
— Что же в них такого чудного? — спросил я.
— Да так, знаете, — сказал Паскуале Лачерба. — Они ведь из Ликсури.
Девушки Аргостолиона, одетые в желтую с зеленым униформу, ждали прибытия автобуса из Ликсури, прежде чем самим вступить на площадь. Построившись рядами, они двинулись под большими деревьями под звуки труб, тарелок и барабанов. Высоко подняв непокрытые головы, грудью вперед, немного скованные ритмом марша, с голыми ногами в коротких штанишках, они повернули к центру площади, выполнив перестроение с четкостью военного отряда.
— Это наши, — сказал Паскуале Лачерба. — Они красивее, правда? Посмотрите, какая изящная форма. — И он отпил еще глоток узо.
— А ноги-то! — добавил он, усмехнувшись уголком рта.
Дойдя до середины между двумя полукругами пюпитров, девушки Аргостолиона стали отбивать шаг на месте, энергично поднимая колени и стуча каблуками по асфальту. Когда звуки марша умолкли, они замерли неподвижно, словно солдаты по команде «смирно». Толпа разразилась аплодисментами, зазвенели голоса, полетевшие за пределы освещенного пространства, вглубь темного города.
Девушки из Ликсури тоже занимали свои места, но беспорядочно, в сутолоке, немного подавленные, как мне показалось, этим триумфальным появлением своих соперниц. Оркестры выстроились друг против друга в ярком свете, который словно стал еще ослепительнее. На пюпитрах рядом с инструментами появились белые листки партитур.
На площадь вышли два дирижера, которые до этого момента держались в стороне. Оба одетые в штатское, без галстуков, в расстегнутых рубашках, среднего роста, заурядной внешности. В ответ на аплодисменты они учтиво поклонились публике, затем повернулись спиной к слушателям, и каждый отправился на свое место, как бы начиная дуэль. Один из них — маэстро из Ликсури — поднял палочку, хрупкую и трепещущую в свете фонариков: площадь замерла в напряженном ожидании: девушки набрали воздуху в легкие, поднесли инструменты к губам, вздохнули еще — и симфония из «Силы судьбы» медленно и торжественно поплыла над площадью Валианос, донеслась до столиков кафе, легкой волной прошла по лицам толпы, слушавшей молча и внимательно.
Паскуале Лачерба, полузакрыв глаза, отбивал рукой ритм по краю стола; подхватив ведущую мелодию симфонии, он мурлыкал ее сквозь зубы, покачивая в такт головою.
— Неплохо, — сказал он.
По мере того как в музыке нарастал порыв страстей, рука его отбивала ритм все с большей энергией, кивки становились резче, отрывистей. Сидя за столиком кафе, Паскуале Лачерба дирижировал оркестром; лицо его было то серьезным и нахмуренным из-за какой-нибудь ошибки в исполнении, то благодушным и счастливым.
Хождение по площади прекратилось; люди уселись на скамейках, иные слушали стоя, глядя как отблески света играют на медных трубах оркестра. За столиком на противоположном тротуаре я увидел Катерину Париотис и капитана, сидящих рядом; Катерина ела мороженое; время от времени, когда она прислушивалась особенно внимательно, ее ложечка повисала в воздухе; капитан подносил к губам стакан желтоватого вина «риболла» рассеянным жестом человека, слушающего музыку.
Этот вечер казался мне чудесным в своем роде. Мягкий воздух Средиземноморья, звезды, море и холмы, эти девушки из Ликсури и Аргостолиона в ярких униформах и Паскуале Лачерба — дирижер; и шофер Сандрино, сидящий на крыле своего американского такси, скрестив руки на груди, тоже целиком захваченный симфонией из «Силы судьбы».
Это был чудесный вечер, и Аргостолион представился мне теперь совсем иным, не тем унылым городом, какой встретил меня в первый день приезда, или жалким, каким я видел его еще сегодня утром. Теперь мне казались другими и весь остров, и залив, мирно дышавший там, за кольцом зданий.