– Вы слишком добры, мадам. Но прошу вас, оставьте кинжал в том положении, в каком он был. И мы с вашим мужем подождем здесь, пока вы позвоните в полицию.
– Я не сделаю ничего подобного, – ответила она и направилась в ванную, но я поймал ее за руку и повел обратно к трупу, около которого стоял ее муж, глядя на нас. Его лицо все еще казалось смущенным, лишь маленькие глазки проявляли большую активность. Она не пыталась вырваться и даже не протестовала, когда я сказал ей, чтобы она положила кинжал на грудь убитого, но я не выпустил ее руки, пока она этого не сделала. Ее глаза блестели, как у кошки, которую внезапно ярко осветили.
Однако она мне ничего не сказала. Бросив на мужа взгляд, полный презрения и ярости, она произнесла спокойным, полным самообладания голосом, что, раз мистер Сандин так желает этого, им нетрудно вызвать полицию.
– Отлично, – рассеянно сказал Ловсхайм, точно его мысли внезапно погрузились в какую-то глубокую трясину. – Вызови полицию.
Она поглядела на него с нетерпеливым презрением, слегка пожала плечами, затем огляделась кругом.
– Отец Роберт! – внезапно воскликнула она. – О, конечно, отец Роберт! Я позову его немедленно. Над умершим нужно сейчас же прочитать молитву во спасение его души.
Я смотрел на нее в недоумении, желая разгадать ее новые замыслы. Вскоре ее зеленые глаза встретились с моими, и в них была отчетливо видна злая насмешка и коварство. Она сказала:
– Необходимо немедленно прочитать молитву. Насильственная смерть без отпущения грехов! Ведь он мог быть очень плохим, грешным человеком. Кто знает? Кроме того, неплохо создать более набожную обстановку, так ведь?
Складки ее желтой шали заколыхались и исчезли во мраке длинного коридора. Тени преследовали ее, ветер что-то нашептывал, затем этот шепот перерос в бурный прорыв, и весь дом затрещал, подобно сухим костям мертвеца.
Я сказал себе: это кошмар. Все происходящее – кошмар. Подобные вещи не случаются в действительности.
Кошмар начался с того момента, когда ветер заплакал за моей дверью, белевшей сейчас над трупом, и потом оказалось, что это не ветер, а Сю. С того момента, когда во мраке появилась Сю, кошмар стал прекрасным сном. Я сказал себе: сейчас я закрою глаза, затем открою их и посмотрю прямо на часы на камине. Шпага будет там, на своем месте, и выяснится, что все это мне приснилось.
Но на часах, конечно, шпаги не оказалось. Она лежала, обагренная кровью, на груди мертвеца, и лицо его также выглядело вполне реальным.
Ловсхайм молча стоял передо мной, его взгляд тоже был устремлен на труп. Он все еще был погружен в свои мысли, и его жирное лицо выглядело скорее встревоженным и озабоченным, чем испуганным.
А я своими мыслями обратился к Сю Телли. Теперь ее рассказ показался мне неправдоподобным. Один факт был неумолимо очевиден: она не назвала мне причину своего похищения, но должна была знать ее. Она не объяснила мне, почему я мог поставить ее в трудное положение, если бы пошел за ее преследователем. Она просила меня, даже заставила обещать ей не рассказывать никому об этом деле, особенно Ловсхаймам. Но в то же время из ее слов можно было понять, что Ловсхаймы были ее хорошими друзьями. Трудно было поверить, что ее похититель долго кружил по местности и потом приехал обратно к отелю. Притворяясь откровенной, она, по существу, сказала мне очень немного, и в ее словах было много несоответствий. Да, весь рассказ был неправдоподобен. Здравый смысл подсказывал мне это.
Но самым любопытным во всей этой истории было то, что я поверил ей. Конечно, мне было приятно, когда она сидела здесь, у огня, со своими яркими волосами, в черной накидке и маленьких красных туфельках с серебряными каблучками. Я вспомнил ее красивые руки и темные глаза, с их живым, приковывающим к себе взглядом.
Думая о ее глазах, я вдруг вспомнил историю с ключом. Это потрясло меня. Она послала меня за ключом, и его не оказалось на указанном ею месте. И пока я ходил за ключом, здесь произошло убийство. Я вспомнил, как Сю разглядывала шпагу от часов и сказала, что она острая, как кинжал. Потом я видел, как ее фигура проскользнула через полосу света из моей комнаты, дверь была открыта, а кинжал оказался в груди убитого.
Самым нелепым было то, что я продолжал ей верить. У меня имелись все факты, говорящие против нее. И, возможно, этот уродливый тип с тупым лицом, что лежит у моих ног, настиг ее во время моего отсутствия, а она в страхе и отчаянии убила его шпагой от часов. Я понимал, что это могло быть вполне оправданным действием с ее стороны.
Но я чувствовал себя отвратительно и предпочел бы, чтобы ветер не завывал так дико и не колыхал все предметы, чтобы голова мертвеца не лежала так небрежно и беспомощно, а глаза и рот его были закрыты.
Я собирался уже что-то сказать Ловсхайму, чтобы, как-то разрядить эту удручающую обстановку, как вдруг услышал шаги в коридоре. Вскоре появилась желтая шаль мадам Ловсхайм, за которой последовала черная сутана священника. Уголком глаз я заметил, что Ловсхайм вытирает лоб, и тотчас понял, что и он переживал неприятные минуты.
Мадам Ловсхайм подвела священника к человеку, лежащему у наших ног. Мы оба немного посторонились, и в полосе света блеснула рыжая борода священника. Подобно нам, он вначале нагнулся и внимательно поглядел на мертвеца. Он казался неуклюжим и озадаченным, похоже было, что он толком не знает, чего, собственно, от него ожидает мадам Ловсхайм. Однако он опустился на колени, достал свое распятие и четки и стал перебирать их пальцами.
Мне не было видно его лица, я видел лишь наклоненную голову и довольно узкие худые плечи в тщательно застегнутой на пуговицы сутане и его крупные ступни, торчавшие из-под складок одежды. Он был моложе, чем показался мне на первый взгляд: его шея была без морщин, в его волосах мышиного цвета не было заметно седины, и фигура была довольно стройная. Меня удивили его американские ботинки. Это показалось мне настолько странным, что я стал внимательно их разглядывать. Да, они несомненно были американскими. Священник продолжал бормотать молитвы. Ловсхайм озабоченно глядел в усеянный тенями двор, а мадам Ловсхайм приняла набожную мину, но глаза ее блестели, глядя на меня с выражением, близким к коварной насмешке. И я подозревал, что под личиной этой набожности ее мозг бешено работал.
Священник продолжал бормотать. Мне нравилось, что он не задавал никаких вопросов по поводу убийства, которое было слишком очевидным, не предлагал отпущения грехов и не давал никаких советов. Мне пришло в голову, что из-за своей молодости он, возможно, чувствовал некоторую неуверенность и что это событие в его практике, вероятно, было беспрецедентным.
Ловсхайм немного отступил, я и мадам Ловсхайм тоже сделали какие-то движения. Я устал, и мне хотелось скорее покончить с этим делом. Я сказал:
– А теперь, мадам, вызывайте полицию!
– Пойди, Грета, – сказал Ловсхайм каким-то обалдевшим тоном. – Скажи то, что сочтешь нужным.
На этот раз она согласилась. Бросив кругом беглый взгляд и задержав его с явным удовольствием на коленопреклоненной фигуре священника, она удалилась.
Ловсхайм и я опять остались в ожидании. Ловсхайм все еще был погружен в какие-то темные и беспокойные мысли, а я стоял рядом, мечтая поскорее покончить со всей этой суетой и предстоящими отвратительными вопросами. Теперь уже я чувствовал страшную усталость. Но я знал, что следует иметь наготове свой рассказ. Рассказ, в котором не должно быть несоответствий, потому что мне придется придерживаться одной версии и повторять ее позже на неизбежном официальном следствии. Самым слабым местом было мое хождение в холл. Как я мог объяснить его, не сказав ни слова о Сю?
Через оконные стекла я глядел на тени во дворе. Если ветер прекратится, все будет казаться в лучшем свете. Но, вместо ожидаемого мною затишья, в этот момент налетел новый жестокий порыв, который в бешеной ярости набросился на двор и старый дом. Тени неистово заплясали, а лампочка над входной аркой отчаянно закачалась. Ее размахи были настолько велики, что колеблющиеся лучи внезапно упали на окно в противоположной стороне двора. Занавеска этого окна не была задернута, и на нас смотрело лицо. Человек, наблюдавший за нами из окружающего мрака, мог отчетливо видеть нас на освещенном фоне. В свете, упавшем на него, лицо казалось бледным и страшно измученным.