Восторгов жаждал он иных…»
«И правит он землею для забавы,
И на людей с высот своих глядит,
Их жизни путь, тернистый и кровавый,
В нем дух жестокий веселит».
«Когда ж он видит бледный призрак счастья,
Скорей в него он хлещет с облаков
Бичом огня, болезней и ненастья,
Желаний злых и мрачных снов».
«Когда же кто-нибудь в бою суровом
Раздавленный, клянет его с тоски,
Смеется он над слабым нашим словом,
Он, неприступный для руки».
«А если вдруг… Ужели неприступный?!..
А если мы сильней, чем он хотел?!..
И человек, как мститель неподкупный,
Взобраться б на небо сумел?..»
…………………
Немую ночь встревожил крик безумный.
Беглец вскочил и, вверившись звездам,
От сна пустынь прошел в свой город шумный
Свершать угрозу небесам…
Вблизи эвфратских вод, среди святой поляны,
Собрались к празднику сыны долин и гор,
И смуглые тела, и красные тюрбаны,
И белые плащи слились в цветной узор.
Кумирен яркий ряд средь сонных рощ мелькает;
Над пестрою толпой поднялся пестрый гул.
Здесь обнаженный раб товары выкликает;
На тюке сел купец; в сторонке дремлет мул.
Там пляшет женщина в одежде разноцветной:
Воздушные стопы по камышу скользят;
Движения, как страсть, сначала чуть заметны,
Но, разгораясь все, вдруг бешенством горят.
Стремится мать в шалаш, грудному вняв ребенку,
А муж торгует жен, и сыновья — невест.
Наездники летят друг с другом в перегонку,
И ржанье конское разносится окрест.
Но вот призывных труб раздался звук протяжный.
Из темной храмины выходит ряд жрецов.
Меж ними белый бык, медлительный и важный,
Кивает головой под тяжестью цветов.
Настал для жертвы час. И смолк народ мгновенно,
И ниц, молясь, упал. Уже алтарь зажжен.
Встает пахучий дым, звучит напев священный,
Блистающий топор над жертвой занесен.
И вдруг все обмерли… Под шкурою звериной
И с луком за спиной неведомый дикарь
Мелькнул среди жрецов, мелькнул и в миг единый
Освободил быка и разметал алтарь.
И, руки вверх воздев, он бросился к народу:
«Кому вы молитесь?! Я был богат, друзья,
И множество быков я небу сжег в угоду, —
И вот что я теперь! И вот награда вся!»
«А вы!.. Вы год назад молились здесь, как ныне,
Но кто за этот год не плакал? Где он, где?
Тот потерял жену, другой грустит о сыне,
Того сразил недуг, а тот скорбит в нужде».
«И кто всему виной? Не он ли, кто владыкой
Слывет средь всех племен? кому все — жертвы жгут?
Владыка ярости! Мучитель! Демон дикий!
Ему алтарь? Ему молитвы? Тщетный труд!»
«Смягчается ль хоть раз он матери слезами,
Когда дитя ее он смерти отдает?
Мольбами путников, засыпанных песками?
Голодных воплями? Молитвами сирот?»
«А он на все глядит, — глядит, но не с участьем,
А как палач, душой жестокой веселясь,
И то, что мы зовем добром, надеждой, счастьем,
Он сотворил лишь с тем, чтоб нас дразнить, смеясь.»
«И смотрит он, смеясь, как человек, гонимый
Суровым голодом и полчищем забот,
Бежит за собственной мечтой неуловимой,
Бежит и падает, бежит, пока падет…»
«А чуть забудешься, — гляди, уже готовы
Друзья, чтобы предать, — враги, чтоб погубить, —
Глупцы, чтоб наложить на гордый дух оковы, —
Болезнь, чтобы терзать, — земля, чтоб проглотить…»
Так странник вопиял. Тревожная сначала,
Толпа, по манию двух к ней простертых рук,
Смирилась, замерла и снова задрожала,
Могучим трепетом охваченная вдруг,
Поникли старики седыми головами,
С угрозой юноши взирали к небесам,
Рыдали женщины, покрывшися чадрами,
Рыдали, волю дав скопившимся слезам.
А странник не смолкал: «Нет, братья, не устанет
Он мучить нас, пока его не победим.
Мы не страшны ему? Так пусть средь нас предстанет!
Ззчем он прячется, когда неуязвим?»
«В чертоге золотом сидит он, стар и жирен,
Жесток и пресыщен… Как близко от людей!
Вот там, где твердь небес… Когда б взамен кумирен,
Ненужных идолов, ненужных алтарей, —
Все камни, что на них истрачены, умело
Сложить в могучий столп, давно бы столп достиг
Вершиною небес. — Что же медлим мы?.. За дело!
Где камни? кирпичи? Скорее!.. дорог миг!..»
И пронесся в край из края
Клич безумный: «На Эвфрат!
Там, на небо посягая,
Люди, мщением пылая,
Столп незыблемый творят».
И откликнулись все страны.
Отовсюду, средь степей,
Потянулись караваны.
Основался вкруг поляны
Целый город шалашей.
Что за радостные крики
И лобзанья без конца!
Примирился раб с владыкой;
Пред надеждою великой
Все сплотилися сердца.
А пустынник средь почета
Над толпою всей царит.
Целый день кипит работа,
Камни сложены без счета…
От блаженства он молчит.
Иль, не выдержав молчанья,
Ночью плачет в тишине.
Эти слезы без названья, —
Мести, счастья, упованья, —
О, как сладостны оне!..
Шли дни и месяцы. Поднялся столп мятежный
Превыше облаков, но не достиг небес.
И мрачен стал народ. Былой раздор воскрес, —
Несчастья спутник неизбежный.
Одни, уже остыв, убрали шалаши,
Других же тронули пустынника моленья.
Он сохранил один средь общего томленья
И гордость дум, и пыл души.
Он больше не молчал. Снедаемый заботой,
Весь день он убеждал, молил и укорял,
Примером собственным ленивцев ободрял,
Но тяготились все работой.
Когда ж сходила ночь, и столь желанный сон
В постылых шалашах вкушал народ усталый,
Один, не зная сна, от горя одичалый,
На верх столпа взбирался он.
Внизу вился Эвфрат змеею серебристой
И полночь усыплял журчаньем светлых вод,
И в сумерках седых с пустынею душистой
Вдали сливался неба свод.
А бледный человек вперял свой взор в созвездья, —
Был взор бессонницей и горем воспален.
«Да», вижу, он шептал, «далек твой звездный трон…
Но не спасешься от возмездья!..»
…………………….
Был знойный день. Народ в палатках изнывал,
В зловещей тишине пустыня цепенела.
В Эвфрате плавился сверкающий металл,
Над всей землею мгла висела.
А к вечеру, свистя, пронесся ураган
И яростно вертел песчаными столбами,
Горели облака багровыми лучами
И волновались, как туман.
Но вот сгустился мрак. Изломанной стрелою
Блеснула молния и туче в грудь впилась.
И туча, застонав над дрогнувшей землею,
Горячим ливнем пролилась.
А люди?.. Пред лицом разгневанной святыни
Дрожали, каялись, молились богу сил,
И будь меж ними он, виновник их гордыни,
Он смерть бы горькую вкусил.
Но не было его. Среди стихий стенящих
На башне он стоял с открытой головой,
И с воплями грозы и с треском туч гремящих
Сливал бессильный голос свой.
«Ты понял! — он кричал: — ты, наконец, рассержен!
Пред близкою бедой все силы ополчил.