Пепелков погасил настольную лампу, включил люстру, и вся комната тотчас же заиграла желтым светом пророческих букв, номеров, серебром вензелей, императорских знаков. Кто-то, видимо Николай, поставил за стеной пластинку на проигрыватель — зазвучала печальная музыка. Клавесин говорил о любви, о разлуке, о страданиях естества.
Пепелков опустился в кресло возле стола и закрыл глаза.
Зазвучала музыка, а с улицы доносился шум моторов. Люди спешили под крышу, домой, к своим семьям, к тому торжественному моменту, который все приближала и приближала минутная стрелка. Пепелков готов был сидеть до утра в этом уютном кресле, отдаваясь живому течению внезапно обнажившихся чувств.
12
Вечер в этом добром, гостеприимном доме шел своим чередом. Пепелкова позвали, когда пришла пора садиться за стол. Из комнаты Марьи Кузьминичны перетащили в гостиную телевизор, прослушали обращение правительства к народу. Покивали головами, вместе со всей страной подивились масштабности свершений и грандиозности упомянутых цифр.
На столе стояли шампанское и коньяк. Остальное было заботой Марьи Кузьминичны. Пепелков скептически осмотрел прекрасно сервированный стол, и ему тут же пришли на память строчки, которые любил повторять один из его приятелей:
Но это — в лесу, а стало быть, и нечего вспоминать… А здесь зато было все: маринованные огурцы, редиска под майонезом, шашлыки с красным соусом, гордость Марьи Кузьминичны — прекрасный «наполеон», ожидающий своей очереди на отдельной подставке, теплые пироги с капустой и какой-то особенный фруктовый салат, острый и душистый, приготовленный Клавдией как приправа к холодной телятине. Телятину, однако, никто не распробовал, и салат пошел так, первым блюдом, под веселые тосты Жохова, под обычные новогодние пожелания новых радостей и всеобщего счастья. В телевизоре звук убавили, чтобы никому не мешал.
После четвертой стопки Жохов был явно в ударе. Он держал речь, как он выразился, «в защиту всего спиртного».
— Вот смотрите, — говорил он, держа свой бокал на весу, — в этой чаше, в этом божьем бокале — слезы Индии, Сирии, Древней Греции, Рима. Миллионы людей тратили себя на ниве Бахуса. Миллионы людей!.. Вижу азбуку мира, порожденную богом не в пещерах отшельников, не под сводами академий, а за круглым столом, в белой зале, на мраморе, где Семела, как смертная, раздавая вино, уже знала заранее, что для всех поколений имя сына, рожденного ею только наполовину, станет вечною связью, сладкой цепью, ловушкой, попадая в которую люди разных столетий заключают между собою некий странный союз… В одиночестве Ариадны, брошенной Тесеем среди любви, в дикой пляске тирренских морских разбойников, в смуглом шествии бассарид — всюду чувствую кровавое братство обманутых, проклятых, обреченных на вечный праздник — на искусственный праздник плоти, музыки и вина… Аква витэ — не водка, как пишут теперь в наших ученых словарях, а Вода жизни, а еще лучше, как говорит наш русский мужик, — живая вода, и крепче нее людей связывает, пожалуй, только одно — История… Тэрциум нон датур[3], — заключил он, торжественно поднимая левую руку.
— Дикси эт анимам левави![4] — подхватила Клавдия со смехом.
Все сделали по глотку.
Так никто и не понял — шуточный этот тост или в бесстрастной импровизации Жохова в самом деле есть какая-то доля истины. Один лишь Андрей Ильич, ко всеобщему удивлению, принял сказанное всерьез и, отставив фужер, заговорил в своей всегдашней немного театральной манере так, что у Пепелкова по коже прошелся легкий мороз.
— Вечные связи… Разрешите и мне немного пофантазировать на тему о вечных связях, — начал Андрей Ильич внушительно, — потому что от нее — от этой темы то есть, один шаг до проблемы тайн мироздания. Нам, материалистам, фантастика не противопоказана… Единственное, что соединяет прочно прошедшие поколения и поколения грядущие — это идея таинственного происхождения нашего мира. Можно, конечно, возразить — История, — кивнул он в сторону Жохова, — но с этим не соглашаюсь, потому что нигде мир не видел столько лжи и крови, грязи и лицемерия, как в истории. Поистине — Изабель, проституирующая с царями.