— Что ты, Саяк, попробуй разделить ее сам.
— Нет, не смогу, — с горечью признался Саяк.
И в самом деле, куда там ему разделить голову — для этого требуется особое искусство, а ему сегодня первый раз в жизни как почетному гостю поднесли баранью голову.
— Очень жаль, — сказал Жокен, принимая голову. — На сколько частей разделить ее? — спросил он Саяка, подчеркивая свое превосходство в этом деле. — Я могу разделить на шесть, на восемь частей, а если требуется, и на большее количество.
— Эх-ха, Жокен наш мастер этого дела!
— Он сможет… — раздались похвалы в адрес хозяина дома.
Саяк чувствовал, что некоторые просто стараются угодить Жокену.
— Раздели так, чтобы каждому из сидящих здесь досталась его доля, — сказал он под одобрительные возгласы.
Когда было подано душистое, исходящее нежным сладковатым паром мясо, Саяку как почетному гостю, следуя устоявшейся традиции, протянули берцовую кость. У киргизов, испокон веков занимавшихся скотоводством, каждый человек за дастарханом четко, знал, какой кусок мяса ему полагается взять в соответствии с его возрастом и положением. На того, кто хватал неположенный ему кусок, смотрели как на человека, у которого, видимо, не все благополучно с умом.
Гости разошлись по домам поздно, досыта наевшись свежей баранины.
— Ты, оказывается, настоящий сокол со стальными когтями, храбрый тигр, дай бог тебе удачи, — говорили они, прощаясь с Саяком.
Саяк слушал все это, как-то странно улыбаясь. «Ну, товарищ юрист, испытание славой началось», — иронизировал он над собой. Радостное возбуждение от встречи с земляками быстро сменилось опустошенностью и усталостью.
Ему постелили в саду на тахте под яблоней. Белье было новое, хрустящее. Он лег, но долго не мог уснуть. Он вдруг со всей ясностью ощутил двойственность и нелепость своего положения. Он был не тем, за кого выдавал его Жокен. «Да и сам ты, Саяк, хорош! — говорил он себе. — С какими мечтами ехал сюда! Буду защищать тех, кто сам не может себя защитить, делиться с людьми теплом своей души и знаниями… И вот, едва очутившись среди земляков, ты, даже и не сопротивляясь, превратился в памятливого мальчишку, вызубрившего Коран… Зачем, Саяк, ты сюда приехал? Вот ты сегодня вспомнил судьбу Юсуфа. Но не Юсуф возвратился к ближним своим, а они явились к нему. Потому так и чудесна жизнь Юсуфа, а в твоей жизни чудес не будет. Ты думал, Жамал не может обойтись без тебя?..»
Саяку вдруг вспомнились строки из Экклезиаста, которые слепой арабист Владимир Алексеевич когда-то читал ему на память в холодном нетопленом джалалабадском общежитии.
«Чего искала душа моя, и я не нашел? Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не нашел».
Ночь была прохладная. От горной реки тянул свежий ветерок. Где-то недалеко пела ночная птица. Ее голос звучал жалобно и печально.
Еще не совсем проснувшись, Саяк услышал протяжное звучание темиркомуза[69], знакомое с малых лет и близкое сердцу, как голос матери. Мелодия была простенькая, но удивительно красивая. И было так приятно слушать ее в полудреме и вместе с тем хотелось узнать, кто это так играет. Он поднял голову, и тотчас мелодия оборвалась.
Он напряг свой острый, как у горного архара, слух и сразу уловил, что недалеко от него, видимо опираясь на ствол дерева, стоит кто-то.
— Кто здесь? — вполголоса спросил Саяк.
Ему никто не ответил.
— Скажи, кто ты?
И тут он услышал, как сухо и мягко заскрипел на дорожке песок. По частому и легкому топотку Саяк догадался, что это ребенок.
Саяк позвал Жамал.
— Мамы нет. Она пошла в магазин, — раздался голос девочки.
— Ну и хорошо. А тебя как зовут?
— Алима.
— Почему ты убежала? А ну, иди сюда, поговорим.
Послышались тихие шаги. Девочка подошла и остановилась недалеко от Саяка.
— Сколько тебе лет?
— Девять.
— Учишься в школе?
— Да, перешла в третий класс.
— Это ты играла на комузе?
Девочка не ответила.
— Отчего ты перестала играть? Я хотел послушать, очень красивая мелодия.
— Я думала, отец пришел…
— Ну и что?
— Он не разрешает мне играть на темиркомузе, а мне очень хочется. Я играю, когда отца нет дома.
— Запрещает тебе играть? — удивился Саяк.
— Да… бьет меня за это.
— Как бьет?
— Камчой бьет. — Девочка умолкла надолго, а потом продолжала тихо: — Не только меня, однажды маму чуть до смерти не избил за то, что я выступала в клубе лесхоза с ребятами нашей школы. Я не знала, что в зале сидел папа, и играла на комузе, пела песни.