— Куда?
— В Верхний кыштак, на свой участок.
— Что тебе там делать в полночь, не буди людей и сам ложись спать.
— Интересный ты человек, Саяк. Я вернулся издалека, мне надо умыться, переодеться и поспать с женщиной.
— Сдурел, что ли? Ехать двести километров в дождь. Думаю, Жамал не одобрит такой поступок.
— Я не к Жамал.
— А к кому?
— К своей жене…
— Ты пьян, Жокен, сам не знаешь, что мелешь.
— Ну и ребенок ты! Ой уморил! — Жокен захохотал так, что стекла задребезжали. — Ничего, вырастешь, все узнаешь. А я давно отвык от холостяцкой жизни.
Подъехала легковая машина. Выйдя из дома, Жокен о чем-то заговорил с Джусупом, они засмеялись. Потом все смолкло.
…Когда Саяк проснулся, дождь все так же барабанил по листьям ореховых деревьев.
— С добрым утром, дядя Саяк! — радостно приветствовала его Алима.
— Здравствуй, здравствуй, маленькая моя, ну как, хорошо выспалась?
— Хорошо.
— А ты знаешь, папа твой приехал.
— Что? Папа… — она вскочила с места. — Где он?
— Куда-то отправился по делам, наверно, скоро вернется.
— Уехал к Кадиче-Эдже? Да?
— Не знаю. Ночью уехал в Верхний кыштак.
— Значит, к ней.
— А кто она такая?
— Была женой дяди Туратбека. После того как он упал с высокого орехового дерева и умер, говорят, стала женой папы…
— Что ты придумываешь, Алима!
— Так говорят… сын есть у нее — Камчибек, уже три годика ему.
…Жокен вернулся под вечер.
— Жокен, — спросил Саяк, когда они остались вдвоем, — говорят, ты многоженец. Правда ли это?
— Кто тебе сказал?
— Не имеет значения.
— Но все же…
— Какая разница, кто мне сказал.
— Не Примбердиев ли?
— При чем тут Ахматбек? Он о тебе вообще ничего не говорил. Ты ответь прямо.
Жокен помолчал.
— Допустим… — произнес он как-то неопределенно.
Руки Саяка дрогнули.
— Что с тобой, сородич? — с деланным беспокойством осведомился Жокен.
— Хватит! Не притворяйся! Как ты мог так низко пасть! Ты… ты… — задыхался от волнения Саяк.
— Ну ладно, ладно, — заговорил Жокен спокойно. — Втемяшится тебе в голову какая-нибудь чепуха — сразу начинаешь тревожиться, переживать… Неужели не знаешь, у тех, кто крепко стоит на своих ногах, живет независимо, всегда находятся враги и завистники. Вот я живу лучше других, поэтому обо мне и сочиняют всякие небылицы. Да я не обращаю на это внимания.
— Но ты же сам сказал, что едешь не к Жамал, а к другой жене.
— Мало ли что можно наговорить спьяну… Если хочешь знать, мы с Джусупом еще в самолете условились посидеть вдвоем за его дастарханом. День-то сегодня выходной, на работу не идти. Вот он и приехал за мной.
Наступила осень. Днем на солнце ярко горели багряные листья, но снег уже все ниже спускался с каменистых вершин Арслан-Боба. Прохладный ветер гор уносился в долины, напитанный густым ароматом огромного единственного в мире орехово-плодового леса.
Есть такая старая песня:
Этот джайыл-дастархан, расстеленный самой природой, не должен был остаться неубранным под снегом, и потому все в лесхозе — от мала до велика — торопились быстрее собрать орехи, яблоки, алычу.
Утром и вечером, проходя мимо приемного пункта, Саяк слышал знакомый грохот сухих орехов. Сушильщики разгребали их, собирали в мешки, готовя к отправке на далекую железнодорожную станцию. Настроение у всех было приподнятое.
Среди собиравших орехи были Жокен и Жамал. В обычные дни хлопотавшая дома по хозяйству, Жамал пропадала теперь с утра до позднего вечера в лесу. За сданные на приемный пункт орехи платили хорошо, но эти деньги она пренебрежительно называла копейками. Собрав за день сто двадцать или сто пятьдесят килограммов, Жамал и Жокен на приемный пункт увозили пятьдесят-шестьдесят килограммов, остальные орехи прятали под кустами, укрывали сухими опавшими листьями. Дня за три орехи там хорошо высыхали, и Жокен грузил их ночью на ишаков, доставлял домой и прятал под сеном на чердаке. Они лежали там до весны, пока не станут, как говорится, на вес золота. А потом он вез их в далекие края на машине и даже самолетом.
Всего этого Саяк не знал, но догадывался, что Жамал и Жокен неспроста в эти дни работают лихорадочно, словно барсуки, роющие норы, чтобы залечь в них на зиму.