На другой день Курт пришел ко мне бледный и расстроенный.
— Отец Санктус, — сказал он, — посоветуйте мне, спасите меня! Я не знаю, как признаться отцу, что я женат.
— Вы женаты? — воскликнул я, пораженный.
— Ну да, я ведь говорил вам, что влюблен до безумия и хочу жениться. Это такая запутанная история!.. Видите ли, жена моя — дочь барона Эйленгофа, который, вследствие одной гадкой интриги, потерял и положение свое, и состояние. Жена его, редкая, превосходная женщина, помогала мне в этом деле. Их преследуют обоих, но я помогу восстановить подобающее им положение.
Я слушал совершенно изумленный, как вдруг, подняв голову, вздрогнул; граф фон Рабенау вошел неслышно и стоял в дверях. Лицо его было мертвенно бледно, а глаза метали искры.
— Эйленгоф женил тебя на своей дочери? А! Я понимаю все, но ты, — он бросился на Курта и. схватив за платье, тряс его с такой силой, точно хотел сломать, — как смел ты втайне опозорить так мое имя? Отвечай, низкий обманщик, трусливый и глупый мальчишка!
Я стоял точно заколдованный. В гневе своем граф намеревался собственными руками уничтожить этого страстно любимого сына.
Но где и когда слышал я этот же глубокий и захватывающий металлический голос?
— Где эта женщина, эта графиня фон Рабенау? — продолжал граф. — Как назвал Эйленгоф эту тварь?
— Годлива, — ответил Курт, охваченный внезапным страхом.
— Годлива?! — глухо повторил я.
— Вы ее знаете? — спросил граф.
— Да, и она, очевидно, обманула меня, отрицая знатное происхождение барона Эйленгофа.
Мертвенная бледность покрыла лицо Курта, и отеческое чувство проснулось в графе к обожаемому сыну. Рука его разжалась. Он отер пену, выступившую на губах, и сказал спокойнее.
— Ты пленником последуешь за мною в замок Рабенау и не так скоро выйдешь оттуда, понимаешь?
— О, отец! — вскричал Курт, сжимая руки. — Позволь мне только увидать мою жену, она совсем одинока.
Граф выпрямился; на него страшно было смотреть, и голос его с каким-то глухим свистом вырвался из стиснутых зубов.
— Молчи, если дорожишь жизнью! Чтобы никогда имя это не выходило из твоих уст. Не рассчитывай на мою любовь в этом деле и берегись ослушаться меня!
Курт без памяти повалился в кресло.
— Глупый мальчишка, которого одурачили! — произнес граф, смотря на него с любовью и жалостью. — До свидания, отец Санктус! Я с вами также должен поговорить, но теперь я пошлю своих людей за Куртом. — Он жестом простился со мною и вышел твердой поступью.
* * *В тот же день я испросил у графини отпуск на два дня и отправился в аббатство.
Я с нетерпением спешил переговорить с Эдгаром. Прежде всего, он пожелал узнать, как идут его дела с мачехой, и я мог по совести ответить ему, что время наших религиозных бесед не пропало даром; мой взгляд подчинял мне Матильду, и я надеялся вскоре довести ее до полного признания.
Эдгар, в свою очередь, рассказал мне под секретом, что получил от настоятеля приказ быть наготове в одну из ближайших ночей. Кроме того, он подслушал странный разговор в кабинете приора, проходя потайной лестницей около его покоев. Незнакомый ему голос говорил: «Негодяй, страшись моего гнева и помни, что ты всем обязан мне. Я возвысил тебя, дал тебе громадную власть при полном моем доверии, а ты что сделал, предатель?!»
Конца Эдгар не мог слышать, так как боялся быть пойманным и спустился вниз.
* * *На другой день я простился с Эдгаром и вернулся в замок Рувен. Вскоре по моему прибытии одна из служанок графини доложила мне, что меня ожидают в молельне. Я взглянул в маленькое металлическое зеркало, расчесал свою черную шелковистую бороду и, в уверенности, что могу понравиться, пошел к своей духовной дочери.
Я отворил дверь небольшой, хорошо знакомой мне комнаты и на минуту остановился на пороге. На дворе наступали сумерки, но в молельню проникало очень мало света через узкое окно в толстой стене и потому было совершенно темно. Пара желтых восковых свечей на аналое озаряла красноватым светом графиню, стоявшую на коленях, закрыв лицо руками, и совершенно погруженную в молитву.
На ней было широкое шерстяное платье белого цвета, стянутое в талии шелковым шнурком, а открытые до плеч распашные рукава обнажали прекрасные руки; густые волосы распустились и волнами рассыпались по платью.
Я смотрел на нее и в душе смеялся: я очень хорошо понимал выразительные взгляды, которые она бросала на меня последнее время. Моя суровая, почтительная сдержанность дразнила ее; потому она сняла тяжелые закрытые платья, предписываемые модой и красиво обрисовывавшие ее стройную фигуру, но закрывавшие белые руки, так же, как убор, покрывавший волосы. Впервые она приняла меня в этом соблазнительном наряде, силу которого тридцативосьмилетняя красавица Матильда очень хорошо сознавала.