Каарли глубоко вздохнул, и в комнате наступил а тишина. Пронизывающий сентябрьский ветер с моря, перескочив через низенький сосняк и пробежав несколько шагов по унылому можжевеловому полю нажал на отставшее от рамы оконное стекло и заставил его задребезжать. Старые стенные часы с шишкообразными гирями медленно, со скрежетом отсчитывали свои шаги, вместе с Матисом они преданно пропутешествовали сначала из Рейнуыуэ в Кюласоо, а затем из Кюласоо в реваласкую хибарку. Михкель вертел в руках шапку, он не понимал, что себе думают мужики, почему они так болтливы с этим прощелыгой? Наконец, Матис сказал:
- Пеэтера пять лет не было дома… Что за диво, если он во время отпуска приехал сюда на денек… А что касается, скажем, нашего гостеприимства, тут тоже обижаться не следует: трудновато в теперешнее время жаловаться на свои беды человеку, которого ты впервые в жизни видишь. Мы здесь не какие-нибудь мятежники или бунтовщики, мы только требуем своих прав.
Матис говорил очень спокойно и медленно, ему и нельзя было горячиться, рана в боку все еще донимала. Но его слова были достаточно ясны, чтобы гость понял их.
- Так, так, понятно, деревенский народ тяжел на подъем, - закивал гость своей белобрысой напомаженной головой.
Матис внимательно следил за выражением его лица и проговорил еще тише, подчеркивая каждое слово:
- Вы еще человек молодой, и так говорить вам не стоило бы. Хотите записать шуточные песни Каарли, пишите, мы все ничего не имеем против этого, но нельзя требовать, чтобы люди, которым предстоит серьезный судебный процесс с бароном, стали плакаться на свои беды каждому встречному.
Гость собрал свои бумаги, сунул карандаш в нагрудный карман, оправил воротничок и галстук и собрался уходить. Если раньше, появившись в комнате, он слишком уж по-свойски протянул каждому руку, то теперь, ни на кого не глядя, он взял свою картонку, аппарат, треногу, холодно попрощался, надел шляпу и пошел, задрав голову, сначала в кухню, а из кухни в сени, небрежно притворив за собой дверь. Мужики смотрели ему вслед, и только когда незваный гость вышел уже за калитку, Михкель облегченно вздохнул и сказал:
- Прощелыга! Смотри-ка, каких вшей выпустили шляться по свету.
- Ты, Михкель, тоже слишком уж важничаешь! - буркнул Кусти. - А если он и правда прислан из города, от димукратов, а вы человека выгнали?
- Нет, Кусти, не о чем тут жалеть. У этого типа нет ничего общего с рабочей партией, по рукам видать и по всем его повадкам. А приметил ты, какие у него глаза?! Честный, правильный человек смотрит на тебя открыто, прямо, а у этого хлюста глаза все время как будто затянуты какой-то дрянью. Щурится, прикрывает веки, выслеживает нас через стекла своих очков, - упрямо держался своего мнения Михкель.
-Да, - поддержал Михкеля Матис, - это и я заметил. Верно говорят: глаза - зеркало души. Если человек правдив и честен, то и взгляд у него чистый и прямой. А коли душа грязна, то и взгляд грязный, и ничего не поможет, надевай хоть тройные и даже с золотой оправой очки.
- А зачем же ему песни понадобились? - спросил Каарли, у которого давно уже щемило на сердце.
Мастер хотел было ему ответить, но умолк на полуслове и уставился глазами в окно, пригибая свою старческую, сухую, жилистую шею.
- Какого черта ты глазеешь? - спросил Кусти, тоже примащиваясь к окну.
- Вот дьявол, не отвяжешься, хоть выкуривай можжевельником! - ответил Михкель.
- Ох ты, сатана, и правда обратно прется, - подтвердил Кусти, которому теперь тоже стало как-то не по себе.
- Обратно. А как же иначе? Ведь здесь осталась пустая водочная бутылка и пьяный товарищ, - насмехался мастер.
Оказывается, собиратель старины забыл калоши в сенях, а главное, он сказал, не подобало из-за пустяков ссориться со здешними крестьянами, которым он пришел передать привет от имени ревельского комитета социал-демократической партии.
Мужики молчали. Матис и Каарли покашливали, но никто не вымолвил и слова.
Артур Тикк, на сей раз уже в пальто и калошах, снова сел на стул, стал, улыбаясь, перебирать бумаги, вынутые из нагрудного кармана, и сказал:
- Угощу вас всем, что у меня есть, хоть вы и не хотите спеть мне даже пустяковой песенки. Вот, смотрите, с чем расхаживает человек, подобный мне! - он разложил на столе несколько карикатур, изображавших царя. На одной из них Николай II был нарисован сидящим на ночном горшке с короной на голове и огромным животом, опоясанным широким кушаком. На поясе надпись крупными русскими буквами: «Манифест». А на складках живота нарисовано много кругов со словами: «Свобода печати, свобода слова, свобода собраний». Подписи под карикатурами были напечатаны на эстонском и русском языках: «У царя запор, без касторки реформы не выходят».