Тынис швырнул папиросу в костер, глубоко вздохнул и встал. Пламя костра бросало красноватые неспокойные отблески на его высокие сапоги, на дубленый, крашенный в желтый цвет полушубок с распахнутыми полами, на тяжелый подбородок, полуприщуренные глаза и пышную прядь волос, упавшую на лоб из-под сдвинутой на затылок капитанской шапки.
- Тебя, кажется, это дело очень веселит. Ну что ж, количество рабочих дней растет, в пайщиках скоро будет вся волость, денежки мои ухлопаны - а корабля нет! Когда вы вздумаете поссориться и с папашей Пууманом, чтобы уйти из Сийгсяаре? - насмехался Тынис.
Теперь встал и Матис. Он был на голову ниже брата, худой, с иссохшим телом, которому и старая широченная шуба не могла придать внушительности. Но глаза его светились уверенностью и силой. Он бросил в огонь ветку можжевельника, отчего пламя с треском взметнулось вверх, и проговорил:
- Ты же сам первый посылал подводы с бревнами из Сутруметса в Папираху.
- Тогда нужно было у меня первого и совета спросить, прежде чем уходить оттуда.
- Не ты один решаешь дела; ты знаешь хорошо, что сказано в уставе нашего судового товарищества. Тем более что и ты тут ничем не мог помочь. Кийратсиский Михкель пробовал взять и хитростью, и деньгами - не вышло! Судебную тяжбу с «вослюбленной душой» затеять? Разве мало до нас обивали пороги судов и мало денег зря ухлопано на адвокатов?!
Тынис не ответил. Он стоял неподвижно, широко расставив ноги, покусывая то верхнюю, то нижнюю губу, и, казалось, напряженно раздумывал о чем-то.
- Ну да, - сказал он после долгого молчания, снова присаживаясь на бревно и переводя разговор на работы в Хийюмаа, - по крайней мере этот остов разбитого судна куплен у датчан удачно. Лесопромышленник Викштрем, говорят, скреб затылок, узнав, что мы из-под самого носа вырвали жирный кусок, да и старый Хольман, наверно, бесился… - И Тынис, всячески расхваливая, перечислял доставшееся товариществу оборудование датского парусника, которое может быть использовано при постройке нового корабля.
Вначале Матису показалось, что брат переменил разговор, чтобы скрыть свои настоящие мысли и намерения, так явно обнаруженные поначалу. Но когда Тынис стал расписывать купленные у датчан почти новые наборы парусов, все эти стаксели, марсели и брамсели, его слова показались брату искренними - может быть, еще и оттого, что Матис сам легко загорался, говоря о пар уса х. Он с мальчишеских лет любил налаживать паруса, и уж что-что, а по парусам его лодка была лучшей на всем побережье.
Так разговором о парусах и закончилась их беседа. Уставший от долгого пути Тынис вскоре зашагал в Каугатома. И так как на другой день Тынис больше слушал разговоры и ругань мужиков, чем говорил сам, его вчерашняя вспышка показалась теперь Матису только проявлением оскорбленного самолюбия, за которым не крылось, вероятно, ничего серьезного.
Но разве было у Матиса время размышлять о Тынисе, о брате, «помазанном» капитанскими документами и деньгами, и защитить его от «лукавого всегда», как просил слепой Каарли господа бога в своей песне о царе?
За неделю до Юрьева дня Матис со своей семьей переселился из Кюласоо в бобыльскую хибарку хутора Рыуна-Ревала. Тяжелая ежедневная работа на постройке корабля была для них отчасти и спасением; без нее еще горше давил бы вынужденный уход со своего насиженного места. Да и теперь не легко было это перенести, особенно женщинам - Вийе и старой Ану; они похоронили в Кюласоо свои лучшие годы, обходя летом, сначала с косой, а потом с граблями, покосы Кюласоо, собирая меж камнями и кустами былинки на зиму для лошади и коровы, топча болотистые пастбища хутора Кюласоо и бредя согнувшись за сохой на его скудных полях, а еще приходилось работать и на мызу, в оплату за это Кюласоо - возить гравий на назначенный волостью участок дороги, осенью обрывать руки на молотьбе, а зимой сновать через высокие пороги гуменной избы. Каждое дерево, каждый куст, каждый замшелый камень в поле - все стало родным и близким с тех лор, как их (одну - четвертью века раньше, другую позже) невестами привезли в этот бедный арендный хутор.
Здесь вкусили они свои короткие светлые часы радости, здесь они молча переносили нескончаемые дни забот и горестей, здесь они рожали детей, провожали их отсюда на чужбину, а некоторых тут же малютками укладывали в гроб. Здесь, в арендном хуторе Кюласоо, они похоронили всю свою силу, ни разу не взглянув на далекий мир, как это все же порой удавалось мужчинам, плававшим по морям или уходившим на большую землю строить чужие дома. Вот почему, бредя за подводой в направлении Рыуна-Ревала, Вийя проливала потоки слез, а старая Ану казалась более сгорбленной, чем когда-либо прежде, в то время как Матис, сидя на возу и понукая лошадь, лишь сердито покашливал и время от времени поругивался, да и то больше про себя, чем вслух.