Перед тем как волна прибоя вот-вот должна была лизнуть нос корабля, люди у воротов и у тарана прервали свою тяжелую работу. Волостной писарь Антон Саар подошел широким и твердым шагом к кораблю, постоял мгновение молча, окинул взором собравшийся народ и сказал:
- Мы не первые спускаем на воду корабль здесь, на берегу Каугатома. Я говорю не о Хольмане и его кораблях, не о тех людях, которые в Крымскую войну ходили за солью и железом в Германию и Швецию, и не о тех, кто бежал за море от рабской жизни (как те шестнадцать семейств из деревни Каави). Эти дела нам хорошо известны по рассказам старых людей. Мне хочется сегодня сказать несколько слов в память тех, кто много веков назад, тысячу лет назад или около того, здесь, на этом берегу, спускал свои корабли на воду, не зная ничьей чужой власти.
Волостной писарь умолк на мгновение, его серые глаза сверкали так, будто он в самом деле глядел в века. Затем с еще большим воодушевлением заговорил о далеком, «светлом прошлом эстонского народа» (как это сделал Карл Роберт Якобсон в своих «Трех патриотических речах») и особо остановился на прошлом народа Сааремаа.
- Да, старые островитяне были не последними людьми среди всех свободных эстонцев. Разве не наши предки, здешние жители, уже в шестом веке защищали свой остров, громили шведов на суше и на море? И не здесь ли, среди извилистых берегов залива Каугатома, нужно искать могилу павшего в боях шведского короля Ингвара? Разве не сааремаасцы переплыли море и участвовали в знаменитом Бравальском бою? Разве не жители Сааремаа позднее, в войне с немцами, рыцарями-крестоносцами, пришли на своих кораблях под стены Риги и заставили взвыть попов? Разве не сааремаасцы в ту пору, когда вся остальная эстонская земля уже стонала под игом немцев, возглавили борьбу с поработителями и отправили послов в далекий Новгород и Псков, чтобы вместе с русскими союзниками гнать немцев с родной земли?
Поставив эти гордые вопросы, воспринятые слушателями скорее чувством, чем разумом (исторические сведения о героическом прошлом эстонского народа и сам волостной писарь только недавно вычитал из книг), Саар задал новый вопрос: кто виноват в том, что народ потерял свободу?
- Попы и бароны! - крикнул Кусти из Лайакиви.
- «Вослюбленная душа» и его тесть, - добавил лоонаский Лаэс, взглянув сначала в сторону церкви, а затем на рууснаскую мызу.
Волостному писарю по служебному положению не пристало заходить дальше Лаэса и Кусти. Он помолчал, точно давая время словам Кусти проникнуть поглубже в самую душу народа, а затем подошел к делу с иной стороны.
- Корабль, который рыбаки Каугатома спускают сегодня на воду, - это, если хотите, неслыханное еще дело в жизни здешнего народа. Наш корабль не принадлежит, какому-нибудь одному богатому жителю побережья, нет, - бедняки вырубали топором и долотом свою долю в этом корабле, пока их жены дома делили между детьми последние крохи хлеба. Этот корабль - народное достояние, таким он должен остаться навсегда!
Еще очевиднее, чем слова Саара, эту мысль должна была подтвердить последовавшая за речью волостного писаря церемония присвоения имени кораблю. Правление, в котором решающий голос принадлежал беднякам, избрало для этой церемонии не дочь кого-либо из толстосумов, вроде папаши Пуумана; по предложению Матиса имя кораблю должна была дать пятилетняя Хильда, предпоследний ребенок в многодетной лайакивиской бобыльской хибарке. Марис и верить этому не хотела сначала, приняла все за насмешку, но когда сам мастер, известный как человек степенный и серьезный, в свою очередь подтвердил эту новость, лайакивиская мамаша стала с особенным усердием приводить в порядок к воскресному торжеству (то есть штопать и латать) одежду не только Кусти, но и детей, в особенности платье Хильды. Сейчас лайакивиская детвора, три мальчугана и три девочки, стояла гурьбой, окружив отца с матерью, у самой воды (самый младший, полуторагодовалый Кусти, остался дома на попечении старой Лийзу). У героини дня маленькой Хильды на ногах даже красовались ботинки, правда, великоватые, а хозяин ботинок, девятилетний Антс, заработавший их летом в пастухах у папаши Пуумана, беспокойно переминался в поршнях с ноги на ногу. Ничего не поделаешь, обычай требовал, чтобы именно девочка была крестной корабля.
И вот знаменательный миг настал. Мастер взглянул на волостного писаря, писарь - на Марис, Марис, склонившись, прошептала Хильде на ушко последние ободряющие и наставительные слова. Девочка шагнула к корабельному штевню, у которого она показалась совсем крохотной. Народ затаил дыхание, какое-то мгновение был слышен только глухой гул ветра, в который вдруг упали тихие, но внятные детские слова: