Каугатома, двадцать седьмого октября 1903 года.
Милый Тынис!
Много времени прошло уже с той поры, как я получила от тебя письмо. Я тебе посылала несколько писем, но не получила ни одного ответа. Извини, что напоминаю тебе, и если тебе не противно, думай иногда и обо мне, потому что я все та же, что прежде, и осталась верной своим обещаниям. Тебя прошу о том же, да разве и нужно просить, ведь этого требует человеческая честь и порядочность.
Ох. Тынис, среда и суббота - дни, когда я больше всего путаю нитки в пряже: в эти дни почтальон ходит в Каугатома за почтой, и я все посматриваю напрасно из окна на улицу. Мать уже бранит меня, что я разленилась у старого Хольмана и не умею справляться с бедной жизнью. И это, может быть, правда, потому что окна у нашего дома стали как будто меньше, а окна в доме папаши Хольмана были большие И все же не хочу я туда больше, потому что папаша Хольман из-за своей внезапной смерти не оставил мне ни гроша, хотя я работала больше, чем работала бы его родная дочь, и это знали все те, кому досталось его большое состояние, и поэтому у меня на сердце иногда большая тревога, что, может быть, ты не хочешь меня, потому что я бедная. Ох, Тынис, но я хочу тебе отдать свои руки, а ты знаешь, что они никогда не были праздными, разве только в короткие часы ночного сна. И я не верю, что чье-нибудь другое сердце бьется с такой любовью к тебе, как мое, потому что я люблю тебя горячо. Я все время думаю о тебе, все равно, где бы я ни была и что бы я ни делала. Особенно тогда хочется прижаться к твоему сердцу, когда вокруг дома все гудит от большого ветра и море так тяжело шумит и ворочается. Ох, Тынис, береги себя и других, чтоб у тебя в твоей тревожной жизни моряка не случилось никакого несчастья.
Жизнь у нас идет по-старому. По воскресным дням я несколько раз носила цветы на могилу твоей матери, но долго ли они там продержатся - уже осень, и скоро все пожелтеет. В прошлое воскресенье похоронили старого симмудеского Таави из Ватла, ему перед Катерининским днем исполнилось бы девяносто три года. У лайакивиской Марис родилась девочка, это у них уже восьмой ребенок. Отец у меня тоже очень плох и из-за ревматизма не может больше ходить в море. Я несколько раз ходила с его сетями вместе с твоим братом Матисом и ванаыуэским Михкелем ловить салаку. «Уус аэг» пишет, что город Владивосток и маньчжурская земля полны японских шпионов, и в Порт-Артуре посадили в тюрьму больше ста японцев-парикмахеров, которые все занимались шпионажем и сами были японскими офицерами. Да и вообще стало тревожно, потому и многие парни рекрутского возраста исчезли отсюда - боятся войны. Ох, уж эта война! Если она придет, страшное дело, сколько она загубит народу, а еще больше искалечит.
Не сердись, что я тебе пишу не так красиво, как это, быть может, делает кто-нибудь другой. Но если бы я и знала немецкий язык, то я ни за что не хотела бы тебе, мой ненаглядный, поведать свои мысли и сердечные чувства на этом языке и писала бы все на том языке, на котором когда-то мои родители высказали друг другу свои мысли и надежды, потому что я люблю простоту и прошу тебя не сердиться, что я такая. Ох, знай, Тынис, что ты первый и последний, кого я люблю. И это было бы очень тяжело, если бы ты от меня отказался, особенно теперь, когда уже есть некоторые признаки, что я больше не одна. Потому я не верю, чтоб ты был безжалостный и отказался от меня. Пусть поможет мне и тебе судьба, чтобы исполнились все наши замыслы и чтоб большая боль, которая иногда проникает в мое сердце, оказалась пустой тревогой.
Любящая тебя Лийзу».
- Выбрать бизань-шкоты! - донесся в каюту голос штурмана.
- Выбрать бизань-шкоты! - повторили матросы, и их торопливые шаги раздались на палубе.
Капитан прислушался. Ветер не изменился, по-прежнему катились высокие ленивые послештормовые волны, накреняя корабль, они время от времени выбивали ветер из парусов.
«…Особенно теперь, когда есть некоторые признаки, что я больше не одна…»
Да, месяца три назад, когда «Каугатома» шла с грузом пропса из Котка в Ливерпуль, они несколько дней укрывались от шторма за Весилоо…
Тынис Тиху вздохнул. Лийзу - милый и по-своему славный человек…
И капитан Тынис Тиху снова вздохнул. Но тут же попало ему под руку другое письмо, которое он получил также в Архангельске, перед самым выходом «Каугатомы» в море. Это письмо было написано изысканно, по-немецки, так что Тынис при чтении некоторых слов должен был даже открыть свой карманный словарь (Анете посещала Töchterschule, а немецкий язык капитана был подобран в портах). Переведенное на эстонский язык, письмо Анете звучало приблизительно так: