Глава тринадцатая
Учитель истории Пярн взошел на кафедру. Урок начался.
Таллинская вечерняя школа работала в помещении городского училища и по большинству предметов обучения соответствовала его программе. Она была создана на грани двух веков либеральной таллинской интеллигенцией для тех, кто хотел получить образование, но не имел за своей спиной ничего, кроме волостной или неоконченной приходской школы (иногда не было и этого), чьи возраст и трудовая занятость не давали им возможности посещать другие учебные заведения. Учитель истории этой школы для взрослых Александр Пярн сам приобрел знания с огромным трудом, большей частью путем самообразования, и теперь в меру своих сил старался облегчить другим путь к образованию.
Этот низкорослый белокурый сорокапятилетний мужчина, отличавшийся крестьянской медлительностью движений, не был хорошим оратором в привычном смысле этого слова. Близорукий от долгого чтения при свете лампы или свечи, он, несмотря на сильные линзы очков, не мог сразу охватить взглядом лица сидящих на скамьях людей, и в начале занятий это всегда немного смущало его. Речь невольно делалась сбивчивой, он часто останавливался, подыскивая подходящее слово. Но чем дальше подвигался урок, тем сильнее захватывал он слушателей.
Сегодня он рассказывал о Спартаке, о восстании рабов в древнем Риме. Большой и могущественной стала Римская империя. Почти все средиземноморские страны были прямо или посредством союзных договоров подчинены верховной власти Рима. Караваны с дорогими восточными товарами шли к Риму, галеры, груженные сокровищами, причаливали в устье Тибра - все дороги вели в Рим. После того как сровняли с землей Карфаген, ни одно средиземноморское государство уже не могло соперничать с Римом. И хотя в самом Риме было мало своего, самобытного, римские форумы затмевали по богатству рынки Александрии. Римские театры и государственные здания по величине во много раз превосходили афинские, и даже евреи, считавшие иерусалимский храм, посвященный их Яхвэ, прекраснейшим во всем мире, с завистью засматривались на здешние храмы и пантеоны, опасаясь, как бы их Яхвэ, в поисках лучшего места, по примеру их самих, не покинул в конце концов Иерусалим и не переселился сюда. Но в этом блестящем, могущественном и утопающем в роскоши Риме существовал и другой Рим - Рим сотен тысяч рабов, ад для тех, кто мучился на прокладке каналов, строительстве дворцов и мостов, тысячами умирал на кирпичных заводах или же был навеки прикован к скамьям галер. Руками рабов были построены знаменитые римские бани, мощные виадуки, сказочные дворцы; руки рабов возделывали обширные поля, собирали пшеницу и виноград, пекли хлеб, изготовляли вино и подавали все это на стол господам . Мало того, для развлечения господ рабов посильнее, так называемых гладиаторов, заставляли сражаться друг с другом на арене цирка, сражаться не на жизнь, а на смерть. Спартак, вождь восставших рабов, тоже был гладиатор - но такой гладиатор, который сказал своим собратьям: «Хватит убивать друг друга, отныне под ударами наших мечей начнут падать головы господ»
Двадцатичетырехлетний мастер-модельщик с фабрики Гранта, внук старого Реэдика из Рейнуыуэ, сын кюласооского Матиса, Пеэтер, затаив дыхание, следил за судьбой Спартака и его сподвижников. Он видел кровавое начало восстания, видел Спартака, преследуемого в горах, видел его, широкогрудого, презирающего смерть, в бою, впереди легионов рабов. И когда Спартак пал на поле боя, что-то сжало горло Пеэтера Тиху, а к глазам подступили слезы боли и гнева.
В перерыве друг Пеэтера Карл спросил его, почему он прибежал запыхавшись, в последнюю минуту. И Пеэтер коротко, насколько позволяла небольшая перемена, рассказал другу о заботах сааремааских мужиков.
Карл-молотобоец с фабрики Гранта - был молодой человек невысокого роста, коренастый, русый, с большими и лучистыми, жизнерадостными глазами; несмотря на то (а может быть, именно потому), что жизнь с самого детства варила Карла в разных котлах, ему не приходилось занимать ума у других - наоборот, Карл всегда мог сам дать хороший совет. Лет двадцать тому назад его отец, нарвский рабочий с Кренгольмской фабрики, после одной забастовки был сослан в Сибирь, а мать с двумя сыновьями - младший Карл, тянулся еще тогда к материнскому соску - выброшена из барака на улицу. Бедной женщине не оставалось ничего другого, как собрать последние гроши и уехать в родную волость Колга, где ее оставшаяся без кормильца и крова семья нашла временный приют у тетки с материнской стороны, жены местного арендатора. В эти годы в северной Эстонии еще не совсем улегся переселенческий пыл времен Малтсвета, и так как мать и в деревне не смогла получить работу, то семья на занятые деньги переехала в Гдовский уезд, к дальнему родственнику, переселенцу, который владел там хутором, становясь понемногу на ноги. Старшего брата отдали в подпаски, а младший ковылял еще за материнской юбкой, мешая ей работать на поле. По состоявшемуся весной уговору мать должна была получать по двадцать копеек в день на хозяйских харчах; когда же она предусмотрительно намекнула на маленького сына, у которого, слава богу, тоже появились зубы, предназначенные для того, чтобы жевать хлеб, хозяйка утешительно заметила, что это пустяки, много ли, мол, съест ребенок… Но осенью хозяин по зарубкам на ясеневой палке подсчитал отработанные матерью дни, и тогда, несмотря на успокоительные заверения хозяйки, выяснилось, что зубы маленького Карла ежедневно смалывали по пяти копеек из двадцати, заработанных матерью. Матери не пришлось долго размышлять, она завязала свои медяки в конец платка, взяла мальчика за руку и снова зашагала в сторону Нарвы. Временное пристанище они нашли у знакомого сапожника, но труднее было с получением постоянной работы; на фабрику мать уже не приняли. Ну что ж, человек ведь настойчив, пожалуй, в конце концов нашлось бы что-нибудь и для нее, если бы к нищете и горю не прибавился новый союзник - болезнь.