- Конечно, понял, господин, да ведь у меня в кармане бумажки не шелестят, не на что и самому пробовать, не то чтобы другим выставлять.
- А все-таки иногда выпиваешь, вот и сегодня ты немножко навеселе.
«Ну и глаза у сатаны, хоть и глядит сквозь очки», - подумал Тийт Раутсик и сказал извиняющимся тоном;
- Только соточку.
- Так получай уж тогда от казны на пару штофов для угощения «зятька» и его дружков, только смотри, чтобы к следующему разу что-нибудь и запомнил! - И он сунул Тийту трехрублевую бумажку.
«Вот так история! - думал Тийт, неловко расписываясь в получении денег. - Пеэтер-то непьющий. Как же я его напою?»
И он поведал о своих сомнениях Тикку.
- Выпытай у дочери, что она знает о Пеэтере. Разузнай, может, сааремаасцы, с которыми он работает, знают, какие у него планы. Ну, и жители дома, в котором он живет, что они говорят о нем. Хромой деревенский мальчуган, работающий у Ланге, поселился у него, может, он о чем проговорится. Одним словом, наблюдай, выковыривай отовсюду все, что может пригодиться.
- Видно, господин уже и сейчас все сами лучше знают… Я ведь… убогий калека… да и не привык…
В соседней комнате снова послышалось женское пение:
Кларисса, Кларисса,
Красотка моя!
- Ну, не беда, учение - мать умения! - Тикк коротко кашлянул. - Гм, а как дочка поживает? Она у тебя довольно смазливая девочка! Когда-нибудь зайду, познакомлюсь, может, еще и поухаживаем!
- У господина, я слышу, и так уже есть женщина, - сказал Тийт, не сумев скрыть своей неприязни.
Тикк поправил очки.
- Об этом не стоит говорить, это… так просто… одна моя… моя кузина… Я ведь не какой-нибудь мещанин, у меня душа художника… Моя душа, ты понимаешь, ищет красоты, она как пчела, стремящаяся с цветка на цветок. - И господин Тикк повернулся теперь к Тийту Раутсику, доброжелательно, почти по-свойски, похлопал его по плечу и сказал: - Кураж надо иметь, старик! Жизнь прекрасна! Передай привет своей красавице дочке! Через неделю, в следующий четверг, приходи опять ко мне, но пораньше, скажем, так часа в четыре, после обеда, хочу сфотографировать тебя.
- Хотите с меня карточку сделать? Боже, зачем? - испугался Тийт Раутсик. - Я и без того дал подписку в жандармском управлении…
- Так, так, но одних букв мало… Ну, сфотографирую, карточку сделаю, не убудет же тебя… А теперь можешь идти!
Тийту Раутсику и впрямь пришла пора исчезнуть - женский голос за дверью пел свою «Клариссу» уж слишком нетерпеливо.
Г лава семнадцатая
Пеэтер Тиху пять лет подряд проработал на фабрике Гранта, из них три последних за одним и тем же столярным верстаком. Но его прогнали с фабрики после провалившейся забастовки, и Пеэтеру нелегко было стать на якорь где-либо в другом месте. Недели две он помахал токмарем на бревенчатом углу строящегося дома трактирщика Вельтмана в компании с Виллемом, Лаэсом, лагувереским Юханом из Ватла и юным абуласким Андерсом, но по договору с Вельтманом оплачивалась работа не пяти, а четырех человек, и вскоре Пеэтер стал подыскивать себе другое занятие. Наконец, в середине лета, ему удалось найти место на фанерной и мебельной фабрике Ланге, того самого Ланге, о котором рабочими была сложена песня:
Кто в Таллине живет, друзья
Тот слышал уж, конечно,
Как трижды в день труба одна
Орет бесчеловечно.
Торчит труба до облаков,
Ее любому видно.
От лака, клея и паров
В цехах фабричных гибнем.
Там нищий люд, больной бедняк
На Ланге спину гнет.
Но в день получки выйдет так,
Что взял ты все вперед!
Чуть поцарапал стул - беда!
От штрафа не спасешься.
А пикнешь только, что ж, тогда
Без места остаешься.
И хитрый Цапман – компаньон -
Деньгу вложил не сдуру.
Издалека умеет он
Сдирать с рабочих шкуру!
У Ланге не один рысак,
Есть гончие, борзые.
А для рабочих есть казак,
Нагайки ременные.
Пусть труд ночной жену твою
И дочь сведет в могилу.
Ты не ропщи и знай: в раю
Им будет очень мило.
Ведь гроб богатство Ланге дал..
Напрасно протестуешь:
Пусть на земле ты пострадал.
На небе возликуешь…
Рабочие постарше помнили еще деда нынешнего директора, старого Ланге, столярного мастера, изготовлявшего с двумя десятками подмастерьев тут же, на Рапласком шоссе, разную мебель, но паче всего обитые серебряной бумагой гробы.