Берега дождя
Современная поэзия латышей: Выбор Сергея Морейно
Aleksandrs Čaks
(1904–1950)
В русских переводах – Александр Чак. Первый латышский поэт европейского масштаба. Вернее, европейский поэт, писавший на латышском языке. Если заменить в его стихах Ригу на, скажем, Прагу, ничего не случится. Приняв историческую схему, согласно которой Возрождение вернуло в обиход церквей и анштальтов живые языки, по аналогии можем сказать, что Чак заставил латышскую поэзию говорить нормальной человеческой речью. А заодно научил ее петь, смеяться и плакать. Единственный подлинно большой латышский поэт, востребованный в Латвии русскоязычными. Символ есенинской чистой поэзии, культуры Латвии, ее золотого века.
Мороженое, мороженое!Как часто в трамваеехал я без билета,лишь бы только купить тебя!
Мороженое,твои вафлирасцветают на всех углах городаза карманную мелочь,твои вафли,волшебно-желтые,как чайные розы в бульварных витринах,твои вафли,алые, как кровь,пунцовые,как дамские губы и ночные сигналы авто.
Мороженое,наилучшие перышкия продал ради тебя,самые редкие маркис тиграми, пестрыми, как афиша,жирафами длинными, тонкими, как радиобашни.
Мороженое,твой холод, возбуждающий, как эфир,я чувствовалострее,чем страх или губы девушек,ты,указатель возраста моей души,вместе с тобойя учился любитьвсю жизнь и ее тоску.
Я встретил еена узенькой улочке,в темноте,где кошки шнырялии пахло помойкой.
А рядом на улицедудел лимузин,катясь к перекрестку,как будтоиграла губная гармошка.
И я повел ее – в парк —на фильм о ковбоях.
У неебыл элегантный плащи ноги хорошей формы.
Сидя с ней рядом,я вдыхал слабый запахрезедыи гадал,кем бы она могла быть: —парикмахершей,кассиршей в какой-нибудь бакалее?..
Трещал аппарат.Тьма пахла хвойным экстрактом,и она рассказала,что любит орехи,иногда папироску, секс,что видела виноград лишь за стеклом витрины,и что не знает,для чего она живет.
В дивертисментепосле третьего номераона призналась,что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.
В час ночиу неев комнатенкемы ели виногради начали целоваться.
В двая уже славил Богаза то,что он создал Еву.
В красивейший магазин на бульвареЗашел, чтобы выбрать носки.
Мне их подавалабарышня среднего ростаовальными ноготками, блестящими, как маслины.
И руки,сортировавшие пачки,пахли патентованным мыломи какими-то духами среднего достатка.
Пожалуй, чуть великоватбыл вырез платья,ибо она была из тех,что после четвертой рюмкидоканчивают сигарету партнера,рассказывают армянские анекдотыи целуются при свете.
Я, нагнувшись, шепнул ей:«Сегодня вечером в десятьв Жокей-клубе,десятый столик от двери».– Да, – сказала онаи взяла за носкина двадцать сантимов меньше.
О, улица Марияс,монополияеврейских пройдохи ночных мотыльков —дай, я восславлю тебяв куплетах долгих и ладных,как шеи жирафов.
Улица Марияс —бессовестная торговка —при луне и при солнцеты продаешь и скупаешьвсе,начиная с отбросови кончая божественной человеческой плотью.
О, я знаю,что в теле твоем дрожащеместь что-то от нашего века —душе моей – коже змеиной —до боли родное;полна звериной тревоги,ты бьешься, как лошадь в схватках,как язык пса,которому жарко.
О, улица Марияс!
В вагонежарком, как калорифер,напротивменясидела – еврейка.
Ее глазабыли влажны,как два блестящих каштана,а бедрапод юбочкой,короткой, как день декабря,перемалывали мое сердце.
Она широко улыбалась —мне, гою,и зубы ее пылали,как буквы,из которых сложена фраза:– Я страстная женщина.
Закон своих дедовона преступилалегко,как порог,как плевок на асфальте.
Ясел с нею рядоми взялв ладонипод душистым пальтоее руку,цветущую,как тюльпан.