И моя ногаприлипла к ее колену,словно марка к конверту,словно к телу хвостик мочала.
Уже проклюнулось утроиз огромного яйца ночи,когда мы оставили тихонебольшую гостиницу.
Прощание с окраинами
Окраины, с мной повсюду вы.Я пью до дна хмельную вашу брагу,И мне за это мягкий шелк листвыСтирает с губ оставшуюся влагу.
Я ухожу, и пусть речной песокПрисыплет золотом мой след в полях бурьяна,Едва лишь вечер, важен и высок,Откроет совам глаз сквозные раны.
Я не грущу – так сильно я устал.Вот только у забора на колениВ последний раз упал и целовалЯ золотые слезы на поленьях.
Две вариации
1
Рига.
Ночь.
Желтки фонарей плавали в лужах.Дождьпересчитывал вишни в окрестных садах,выстукивая на листьях фокстроти швыряя косточки в воду каналов.
Дальчернела окном,укутанным плотной тканью.
Что же мне делатьв такую ночь,когда надевают галоши?
Скрести душе подбородок,играть клавиры на нервах?Как устриц, глотать тоску?
И я пошелна Московскую улицу,в бар, где толкутся жулики и проститутки, —грустить.Лампы Осрама —янтарно-желтые серьги —качались над моей головой.
Мороженое, таяоранжевым яблоком,расплывалосьна блюдечке из хрусталя,как вытекший глаз.
Где-то вакхическивыла цитра.
Ночьсжала овальный барв объятиях свистящего черного шелка.
Ближайшая липауронила свой листна мой одинокий столик.
Я, взяв его в руки,целовал долго-долго:потому, что было у меня взаменничьих губ.
Губ?
Почему же я долженцеловать только губы?
Почему не могуцеловатьэтот столик,прохладный и чистый, как девичий рот;стену,ту самую стену,над которой навислаженская туша,белая, как перетопленный жир?
Ах, зачем губкам девушекотданамонополияна мой закипающий рот!
Должно быть, затем,чтобы я здесь сидел,один на одинс неизбывной тоской,и слагал эти странные строфыо себе,которому нравятсягубы девушек больше всего на свете.
2
Рига.
Ночь.
Пробилодвенадцать.
Оранжевые лилии фонарейвнезапно увяли.Тьмаокутала лужичерным блестящим шелком.
Как же мне встретить утро?Есть сливы,пощипывать вату воспоминаний,танговыстучать на зубах,из блюдец лакать тоску?
И я пошелв сомнительный бар,где не было вощеного пола,где толпились воры и потаскушки, —грустить.
За столикв углууселся,как причетник, постен и сух.
В бокалепередо мнойотцветало пивооранжевой пеной,но губы моибыли пустыми и жадными,как береста.
Зачем же яздесь сижу?
За окнамивзмахом крыланалетало время,когда девушки ждутжалящих поцелуев,прикосновений рук,что помогут им снять башмаки,расстегнуть на боку платье;и стянутые чулки,как брошенную змеиную кожу,раскидать по углам.
Зачем же яздесь сижу?
Что я – схоронил свою мать?Или меня предал друг, и я плачу?
Чак, что ты прячешь?..
Почемуты не можешьсвою сверлящую, жгучую больи печальвыкричать всем,как сирена с утеса?
Встаньи скажи,сколь невыносимыдля тебя эти пары,скользящие мимо,извиваясь с болезненным жаром,словно, танцуя, они бы хотели раздеться;что тебе уже некуда деться —скажи, что свет этот алыйколет глаза твоиострым кинжалом —скажи!
Что,молчишь,тебе страшно?..
Может, ты думаешь,что слова здесьуже не нужны,здесь,где повсюду плаваеталый дым,визжит музыка,а девки шепчут,нет – оруталчным взорам мужчинтолько изгибами бедер,сиянием голых колени томленьем грудей, —так ты полагаешь?
Смешно!
Тысидишь,постен и сух, как причетник,но – наблюдаешь,не пожал ли плечами хозяин,не смеются ли половые,и шлюхи,вон там,не качают ли жалостно головами:– Бедный поэт,он боленили ранен в неприличное место, —
Шут,хочешь пугалом стать?Встань и хвати,хвати кулаком по столу,так,чтобы пивная кружкаисполнила пируэт,словно подстреленный заяц,чтобы подпрыгнулаваза с цветамии хрястнулась об пол,сверкая осколками,хвати кулакоми скажи: