Как стынущейкрасной картечьюстволы набиваетголод…
И голодная птица стынет,превращаясьв ледышку…
А вышло —красные каплина снегуи выше, в стеклянных сучьях, —
это те самые угли,у которых любая птицаможет гретьсядо весны,
пока я не вышелжечь и палить повсюдукостры зеленого цвета,несущие, отцветая,красные углижизни.
«В конце непопулярной улицы...»
В конце непопулярной улицы,на невоспетом углу,на непримечательном деревесгрудились птицы,улетая на юг.
В их силуэтахчиталосьих тяжелое бегствоот морозов.
В желтые листьявыпалк корням рябиныих певчий корм.
И горькими ягодами,обагренными соком,дерево договорилось с птицамимолча.
И сказало —пусть они пьют, клюют, хватают, тащат…
Ведь их путьне пройден и наполовину.
И птицы молчабрали ягодыпо половинке.
В конце непопулярной улицы,на невоспетом углу,под непримечательным деревомя постучалсяв твоюнеприметную дверь.
«Листопад, диктующий условья...»
Листопад, диктующий условья,в лихорадке осени раскис.Снова телефон исходит кровью,бес полночный снова крутит диск.
Я, как волк, луною загнан снова,рыщущий, голодный, жадный снова,и тебе в глаза смеюсь я снова,синий голый лед холодных снов моих.
Телефон всего нежнее в полночь,и цветы, что мне терпеть невмочь,так бесстыдно пахнут только в полночь.
И да – к черту, тихая святая ночь!
Возвращаются к корням своим деревьяи текут к своим истокам реки вспять.Телефон опять в полночном гневе…
Нет, не телефон —земля в осенней лихорадкеперелетных птиц устала звать.
«Твои слова меня влекут...»
Твои слова менявлекут, словно волны,вплавь,в мистическом светеЛуны —в них весомость, в них невесомость, и память скользит вдольресниц снежной совой, я застыл на месте, а ты меня несешьи несешь еще и еще…
Твои слова меняобжигают, как клекот поленьев иззябшие руки решившегоклясться, отогревают их для восхожденья, сдирания кожи,я должен быть на вершине, где встала, лавиной застыв, и зо —вешь, и зовешь еще и еще…
Твои слова меняранят, словно шипы ладонь без перчатки, я бьюсь о нихптичьей грудью жемчужной, скоро по ней прольется оранже —вый жемчуг, ведь слова эти рвут, продираясь к кровномубратству, пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и еще…
Но глубже всего пред тобой меня заставляет склонитьсядо самой землита тишина между слов, та нагота между слов и то, что позво —лено мне в обнаженности этой до боли счастливой застыть,ожидая – что еще, что еще и что еще…
«Я не знаю, где ты живешь...»
Я не знаю, где ты живешь,я не знаю, живешь ли ты.Такая жара,что медленно закипают сирени,оплывают свечи каштанов,и акациявызолотила тротуар.И сквозь угар отцветанияя не улавливаю знака,что ты меня слышишь,что ощущаешь,как некто вглядывается в тебя стольпристально, что нужно вскакивать ночью,нужно вздрагивать днеми нужно бежать к горизонтупустому, за которым лишь маревои безымянный призывдальше.
Поединок
Выстрел грянул. Победитель ушел.Побежденного унесли. Но кровь еще пачкает траву.И, может быть, душа в меня вставлена косо,только в этой крови я не вижу примет пораженья,в самом деле, не пуле обуславливать жизнь,но крови, мертвой или живой – безусловно.Когда поля сражений обрызгали кровью пруссы,и в алом потоке исчез последний из павших,я, конечно, усматриваю здесь гибель народа,но надо всем этим полем плещет крылами вечность.
Нет у меня иллюзий на тот счет, кто кого зароет,но, когда в единый ствол срастутся летты и ливы,кровь всех пропавших племен над его короюбудет дышать, бурлить, проливаться ливнем.
«Во имя существования рода...»
Во имя существования родакому-то все время приходится уходить.
Яблоко падает далеко от яблони,и матери жаль,и на осенних ветрах она проклинаетблудного сына.И дети всезабывают материнскую плоть,и матери плачут.
И тоже порой проклинают.Жалея.