Думал ли я об этом? Мечтал ли? Нужно ли мне это было? Не знаю. Теперь — не знаю. Не я этот сад искал, а он меня выбрал. Рассказать? Расскажу. Давно рассказать надо…
Он сидел на теле поваленного ветром грецкого ореха и вырезал свистульку, а мне показалось — вырезает себя из ствола столетнего дерева, в полный рост…
— Внуку? Нет, уважаемый. Младшему внуку компьютер подавай или флэшку с наушниками. О старших — разговор впереди будет, если будет. — Он странно перехватил грудь, будто что на груди подправил. Вздохнул. — Весна в жизнь идёт. Семьдесят лет весна приходит. Помню ли? Наверное, помню, а верно — запуталось. Велика ли беда? И одна весна — больше чем семьдесят, потому что — свежее и ярче! Сосульки закапали, подснежник прорезался, лёд на реке затрещал и поплыл, лунная ночь не даёт уснуть — много любил, а ещё хочется! Семьдесят лет живу — всё, как в первый раз! Радостно!
За его спиной зеленели под мартовским солнцем склоны плодородной долины, меж деревьев блестела половодьем река Пшада. На вопросы отвечал с простоватой улыбкой, не спеша, будто ел кашу гречневую с молоком и с удовольствием.
— Мне всё нравится. Эта весна у меня открывает восьмой десяток. Тревожно, поверь мне, и весело. Ну, как — поверю ей — этой весне? Как тогда обойтись мне без глупостей? Сад ли это? Земля ли? Или я на земле вместе с садом корнями врастаю и ветками к небу приподнимаюсь, как мальчишка на цыпочках…
Я слушал и не торопил его. Он прищурился:
— Давно, друг, не виделись. Погоди чуток. У меня в сарайчике есть бутылка — портвейн, «три семерки», с тех времён ещё. Всё ждал я хорошего случая. И свистулька готова!
Он сбросил с колен стружки-обрезки, потёр палочку меж ладоней, снимая зелёную трубочку, поколдовал, наклонившись, постучал по ней, чутко прислушиваясь, потом улыбнулся мне, подмигнул таинственно и стал по-мальчишески юн и прост, а зелёная трубочка-палочка, вдруг запела совсем-совсем мило. Он перебирал пальцами, будто птичку пустил по веточке, и она — пела. С ним что-то произошло и, казалось, он совсем забыл обо мне. Но, вдруг, оставил мелодию — она ещё летала меж нами, радостно перебирая крылышками, но — как эхо… пропала. Упала, как будто. Он встал и повернул лицо ко мне. Оно было грустным и старым. Он положил зелёную палочку-птичку на ствол, рядом с местом, на котором сидел только что, и сказал совсем другим голосом:
— Пойдём! Откроем бога из горлышка. Выпустим дух древних греков! Вино, я скажу тебе, придумано было людьми, чтоб сравниться с богами: присесть и оглянуться — главное меж собой увидеть. И пить его надо — достойно. Будто сам ты — с богами и бог!
— Это ты — через край!
— Я, одно время, в философию ударился…
— Ты — философ? Извини.
— Смешно?
— Да, ладно. Не отбирай у студентов хлеб, не ломай мысль, дедушка.
— Мне, как судовому механику и бывшему при бандюках, конфуцианство нравилось. Главное в нём — человек и государство: государство защищает человека, а человек защищает власть и территорию. А потом древних греков прочёл и подумал, что я — из греков. Потому что у них другой тандем виден — Бог и человек. Бог, как люди, живёт: пасёт, пашет, вино пьёт. А человек — Одиссей, например, — мог, как бог быть. Но это — не каждому. Если сможет? Это, заметь, «если сможет», — понравилось мне: расти и расти хочется. Не дровами в лесу сохнуть.
— Деревом-богом? — Съязвил я.
— Может быть, понимаешь?
— А Европа?
— Далась вам эта Европа? Не суть у них, а суесловие. Ухватили от греков одно — «демократия» и забыли, что «демос разрушил Рим». Демократия — это оппозиция к власти, всегда. Кричать — могут. Строить и управлять — нет. Конь троянский поперёк дороги… Представь, если б сад мой был из разных деревьев? Растут — вкривь и вкось, цветут — в разный срок, плодят мелкоту и горечь. Не сад, а опять-таки лес. В лесу кому хорошо? Паразитам: прицепился к ветвям — и сосёт, как обезьяна, зелёное… Хотя, я ведь тоже, смотри — пустоцвет: семья оторвалась… Отцы и дети…