Вышли в срок. Из Босфора высунулись, на Синоп подвернули и в такой шторм попали, что домой мы пришли только после 15-го марта. Цветы до прихода не выбрасывали — доказать чтобы наши расходы. Провонялись — как в морге. Вывели нас на причал всех — дали очередь за обрушенный бизнес. Оказалось — пугнули только. А хоронить пришлось нам заказчика — сам себя стрельнул: слишком долгов много было. Все цветы на могилу легли, а что не поместилось — пустили по морю за женский праздник и на помин души.
Мы, наконец, сели за стол, и портвейн «три семерки» был между нами третьим. За всех, кого потеряли и вспомнили. Жизнь — большая компания!
— Вино, капитан, имеет одну особенность: либо ты веселишься, и мир за тебя и вместе, либо все над тобою смеются… Я тут друга встречал, много лет не виделись, очень хотел ему Крым напомнить — молодость нашу под Севастополем. Купил несколько бутылок крымского вина, на этикетках — впереди и сзади — большими буквами: «Крымское… Инкерман… Массандра…», а дальше — меленьким шрифтом, не разобрать. Принёс домой, взял лупу: «из итальянских и французских виноматериалов… Московская область». Прочитал, отложил, жду гостя. Приехал и говорит мне сразу: «Там у меня в багажнике — три бутылочки крымских вин: портвейн, херес и мускат «Тавридия»… Хочу тебя порадовать! — Глянул я и улыбнулся — всё то же самое, что у меня стоит. Промолчал. Всё равно ведь приятно и праздник. Не вино к столу, а друзья за столом!
— Ты спрашиваешь, почему бандюк этот меня выбрал? Ведь вся жизнь — врозь. Только детство общее: казаки-разбойники, красные-белые, чехарда… Чехарду помнишь: одна команда — голову второго берёшь под мышку, второй — третьего… Стоим «гусеницей». А вторая команда — на наши спины, как птицы тяжёлые, прыгают. Они — давят сверху, а мы — держим. Не как «гусеница размякшая», а как мост, на своих ногах. Знаешь, я думаю, он меня не выбирал. Не из кого было выбирать ему. Он — поверил…
…Что со мной было в Поти? Так это уже я и сам забыл. Понял только, что о деньгах я не тому сказал, кому должен был. Они все на одно лицо казались — чёрные. Или я — глупый. Помню, что гонялись за мной больше суток: ловили и били, а деньги я спрятал. Так спрятал, что и сам найти не мог, веришь? Я под домом заброшенным спрятал, когда пришли за деньгами, там экскаватор работал и от дома одни развалины — пыль облаком. Опять били. Потом — надоело бить. Один говорит: утопим в общественном туалете! Привели, хотели в одежде просунуть — не прохожу в отверстие. Заставили раздеться — просунули, головой вниз. Хорошо, что я ниже плеч узкий был — быстро ушёл и быстро вынырнул, не задохнулся. А мозги заработали так быстро, что я змеюкой в углу всплыл и наверх потянулся. Им меня не видно было. А в углу верёвка была и жердь стояла. Я уже из ямы в какую-то дырку по земле полз, когда услышал, что-то тот, горластый, гранату решил в туалет бросить. Они его удерживали, а он бросил. Как они так лоханулись? Туалет развалился, а они — не вышли… Я до вечера прятался, потом — на берег протоки вышел, разделся, отмок, обмылся. Пошёл к дому, где экскаватор работал. Нашёл свой мешок с деньгами. Пошёл снова к тому ресторану, где ждать должны были мою передачу — дождались, передал. Отмывали в каком-то гараже, из шланга, главное — с мылом. Накормили. Положили спать. Хорошо, что уснуть не успел — в туалет захотелось, в сад вышел — вырвало около туалета, от запаха. В этот момент и услышал — другие пришли и стрелять начали, меня искали. Я — побежал…
…Про турчанку рассказать? И рассказывать нечего. В той каюте, да в такой шторм дышать нечем было, говорить — ничего не услышать, так море кидало нас, вверх-вниз, вправо-влево. Трясло и бросало. С жизнью прощался? Нет, её жалко было, другое — как в другой жизни осталось. Она, бедная, руками цеплялась и ногти ломала в кровь. Думала: в меня вцепится — живой будет. Рвала на мне всё на ветошь мелкую, и меня рвала, как тигрица зайца. Что делать? Обхватил её руки, прижал покрепче и запел песни, которые на ум приходили, все подряд: про жизнь-любовь да про отчий дом. Притихла. Как ребёнок меня обняла и говорила мне, говорила, про своё рассказывала, пока не уснула, обессилев совсем. Сколько времени петь и слушать пришлось — не скажу сейчас. Может, пять часов, может — десять… Ты говоришь: суток трое, пять… Не помню. Руки помнят. Четыре руки, капитан? Четыре! Это не на пианино в гостиной, с окном на луну. Это — за жизнь. Цеплялась. В четыре руки! Не хотела отпускать меня. Слов запомнила русских — на всю жизнь… Турчаночка! Плохого — ничего не было. Даже в мыслях. Ребёнок! Она думает — я её спас. Вы говорили — она отмолила. И молитвы её — до небо взлетели. Может быть. И на мостике — люди были. И машина, хвала её богу — не подвела. А руки — спасли. Так целовал её пальчики в кровушке! Все мы тогда за край жизни цеплялись. И Бог ли, Аллах ли нас там не оставил. И все мы тогда — выросли, — он показал двумя пальцами, — чуть-чуть-чуть!