— Нам тоже, папа?
— Папа?! — Вождь замер в сладком экстазе.
Режиссер и оператор переглянулись на долю секунды, и аппарат затрещал как пулемёт, как колёса летящего поезда, заглушая ритм барабанов и радуясь кино-удаче: режиссёр смаковал кадры и улыбался.
— Поэтический мой, — с улыбкой извращённого инквизитора произнес Витя, — ты так по-одесски произнес слово папа , что может играть скрипка…
— Ты сказал — папа ?! Сынок! — Вождь не кричал, а трубил как слон на семейной поляне. — Заработала! Моя идея семейного социализма! Дай тебя обниму, мальчик мой. Ты, наверно, не совсем русский… Коля? А по отчеству? По отчеству как?
— Не обижай его, Миша. Он наш. Морсковатый, как моя тётя из Одессы. У тебя много дел, а нам надо привыкнуть к свету. Дай нам побыть вместе. Помолчать, рядышком. А ты — беги начинать день, вождь!
— Ты видишь плохо, капитан?
— Я вижу плохо, но предвижу хорошо. Как твой шаман. Мама-морячка — это таки большая тётя. Очень серьезная. Как ревизор. Ты это учти, Миша. Понимаешь меня?
— Я теперь всё буду делать, как скажет тетя? Тётя-мама-ревизор?.. Почему все замолчали?
Капитан рассмеялся и объяснил:
— Ты можешь не знать, но в России все помнят, что после фразы: «К нам едет ревизор!» — следует немая сцена?
— Здесь — Африка! Кто помешает? Тётя?!
Над палубой пролетела чайка, кто-то поднял голову, белые капли упали на объектив оператора, и он заплакал, пожалев испорченный кадр.
Единственный плачущий в этой сцене.
Через полчаса на опустевшей палубе, рядом с открытыми клетками, сидели бывшие пленники. Миша дал им пятнадцать минут.
— Прощай, моя клетка — космический аппарат! — Смеялся тралмастер. — Доберёмся домой — я скучать о ней буду.
— Конечно, Витёк, с женой так не похрапишь — разбудит и на диван отправит.
— На диван? Ой-ей, не хочу.
— Хочу под Канаду, под Скандинавию, на Мурмáнск. Там дожди и прохлада. Век бы не знал этой Африки!
— Хорошо, что мы вместе…
— Вместе и на месте, капитан!
— Как птицы сбиваются в стаю, как рыбы переполняют океан… На Родину!
— Ну, ты — поэт!
— Хорошо, что поэт. А я хочу — окунуть лицо в дождь…
— Ну, что, бычки из консервной банки! Пофилософствуем? — Витя улыбается и поёт, не громко и грустно:
Витя вздохнул и сказал совершенно серьёзно:
— Я жену свою вспомнил. Если дойду домой, положу перед ней ромашки. Пусть она улыбнётся…
— Или — заплачет… — Капитан разгладил усы, делающие его похожим на мудрого йога.
— Она улыбнётся мне, капитан! Улыбнётся! Она так улыбнётся…
Гром встал и сказал, как признался:
— На посошок скажу, чтобы всем думать. Меня Миша предупредил, чтобы я молчал об этом. Только я и не понял тогда, почему вам нельзя говорить. А теперь уже надо.
— Говори, Гром.
— Когда меня в машине везли, по радио передали, что Крым и Севастополь — Россия теперь.
— Севастополь? Конечно, Россия! Всегда было.
— Давно не было.
Витя, отрешённо отвернув лицо:
— Так можно в магазин идти?
— Бежать, Витя! Бежать!
Все понимают, что с ним происходит, и не смотрят, как он утирает слёзы.