Издаля завидев верховых, Микула выбежал за ворота, высматривая, да сестрице младшей Настёне крикнул, чтоб ворота раскрыла. Узнав в вершниках боярина с тиуном, упал Микула на колени, лбом снега касаясь. Настена испуганно охнула, в сени убежала…
- Встань, Микула, чего морозишься зазря? – произнес боярин, спешиваясь. – Сказывают, отшельник Мефодий к тебе пожаловал, жилец лесной?
- Пожаловал, Ондрей Васильич, не отказал в просьбе нашенской отца-то, медведем заломанного, на ноги поднять, - отвечал Микула, коней отводя к коновязи.
- Ты коням нашим корму-то не задавай, - сказал боярин, - Время не вышло. Что ж, веди к святому человеку. Знакомь.
- Матушка, - крикнул Микула в распахнутые сени. – Угощенье готовь-ка гостям дорогим!
Гости, скинув кафтаны и шапки, перекрестились на образа в красном углу и прошли за стол, накрытый выбеленной льняной скатеркой. Настёна, раскрасневшаяся, то и дело стреляющая широко распахнутыми глазищами в сторону молодого боярина, споро выставила на стол нехитрые закуски: пирог капустный, большую сковородку карасей, в сметане жареных, хлеб в глиняной миске, молока кринку, два пузатых кувшина. Тем временем вышел из горенки Мефодий. Раскланявшись с гостями, перекрестился на образа и гостей знамением крестным осенил. Молитвою трапезу благословив, за стол присел.
Микула разлил по кружкам белый мед, и потекла беседа неспешная. Об урожае поговорил сперва, о старосте, от медведя зело пострадавшем. А уж после третьей кружки меда, гостями пригубленной, разговор о землях Руси завелся.
- Вот ты, Отче, сказывают, с Господом общаешься. От него ума-разума набираешь. Так ли это? – вопрошал боярин.
- В молитвах да отречении от благ земных и искушений великих – мое с Господом общенье и служение ему. Многое в молитве открывается, коли душа твоя Господу открыта и внемлет ему.
- Так поведай нам, батюшка, отчего на Руси так тяжко живется? Отчего мужик - вот как Фролка Стерх, дом свой не рубит, в землянке жить предпочитая? Отчего бегут к ушкуйникам, семьи на произвол судьбы кидая? Отчего всяка нечисть, как те плосколицые людоеды, на Руси заводится? Ведомо ли тебе то, открыто ли?
- То и тебе открыто, боярин. Только признать истину страшишься, ибо неприглядна она зело. Ить что происходит-то? Едва смерд какой заживет справно, тут же иной боярин али тиун боярский алчностью распаляется – как бы с того смерда лишку содрать супротив прежнего оклада. И дерёт, покуда к земле не пригнёт, последнюю рубаху отняв. Работящий да справный мужик и рад бы развернуться во всю силушку, да боится достаток явить. Червяком будет крутиться в курной избенке, пахать на кляче заморенной, абы семью кое-как прокормить да оброк исправить. А что ишо хужей – страшится мужик задарма пахать. Ибо, коли боярин не отберет нажитое, война палом прокатится, все добро изничтожив. Что тиун не отобрал, разбойники какие-нито отнимут набегом. А что война не попалит – дурак разорит… Вот и живет мужик в лени да злобе. Всякому противясь, кто в достатке поверх его поднялся. Коль у соседа дом поболе, хозяйство справнее – ить и спалить может, злобой непомерной распалясь!
- Ох, справедливы речи твои, Старче, - боярин в задумчивости жевал длинный ус. – Только не все ведь в силах боярских. Ну, на землях своих я ишо могу какой-никакой порядок навесть. А как с другими быть? Велика Рассея-то. Взором не оглядна, разумом не охватна. Глянешь навкруги, задумаешься – будто злобный демон над землею нашей кружит. Получит иной боярин в кормление волости – и ну, обирать мужика в две руки! Ему ить лишь бы мошну потуже набить, а смерды – пусть хоть все разбегутся, ушкуйников ряды полня. А пришлый боярин-грабитель, на землю посаженный, разве будет верою-правдой служить? Раз изменивший, и другой раз предаст. Раз укравший, воровать и дале будеть… Так ли, батюшка?
- Истину глаголешь, Ондрей Васильич, - ответил Мефодий. – Истину. Единение нужно Руси. Закрыть дороги ворогам в свои пределы надобно. Грабежников и крамольников приструнить, под корень извести воровское племя. Да временщиков повывести, выкорчевать с нашей земли – и пришлых и доморощенных…
Долгою беседа была, неспешно протекавшая. Микуле пришлось на двор выходить да боярским коням овса задавать, ибо не чаяли гости на столь долгий срок задержаться в доме Стерхов...
Смеркаться уж стало, когда гости засобирались в путь обратный.
Боярин вышел на лучистый снег, искрящийся в предзакатных лучах солнца, и с удовольствием потянулся всем телом до хруста в суставах.
Покойно на душе его было после беседы с отшельником лесным. Многое осознал он, и ко многому потянулась душа его, Старцем ободренная и направленная.
Боярин Ондрей лихо вскочил на коня, подведенного Микулою, и выехал за ворота.
Солнце медленно утопало в бело-розовом пожаре зимнего поля…
Глава 7
Лесовики, притащив тушу свиную из леса, отпаивали хворого Демьяна наваристою юшкой да откармливали мясом помалу. К рождеству Христову Демьян ужо выходил на двор ненадолго, помогал по хозяйству по мелочам. Однако слаб еще был да худ – вся его одежка, ровно на пугале огородном болталася...
А после Рождества вдруг запросился Демьян домой, никаких уговоров не слушая.
- Ты пойми, Степан, - горячился он, - ведь никто в родине моей обо мне ничего не знает. Давно сгинувшим считают. А я ить жив! Как же это можно, чтобы, значить, поминки по мине, по живому справляли?! Не-ет, братушка, пойду я. И не уговаривай…
Видя серьезность намерений Демьяна, который засобирался в дорогу, Степан решил идти с ним, опасаясь, что, обессилев в долгой дороге, не дойдет Демьян до Михайловского.
Благо волк воротился из лесу намедни – сытый, в шерсти лоснящейся да густой – было на кого Никитку оставить.
Вышли по зорьке утренней, закусив плотно на дорогу. Да с собою Степан прихватил два куска мяса, ввечеру сваренного, солюшки крупной и сухарей, что еще из хлебов, отцом Никиты оставленных, насушены впрок были.
После полудня Демьяна шатало уж от устатку, и решил Степан не идти дале, а отдохнуть, в копешку сена зарывшись. Да нетерпеж колотил Демьяна: до Михайловского-то уж с пяток верст оставалось. Съев кус мяса да сухариком его захрустев, стал тормошить он Степана, чтобы идти до села немедля. Но пару верст пройдя, стал замечать Степан, что Демьяну совсем уж худо стало, и, не слушая никаких уговоров евойных, затащил он собрата в стожок, вновь на пути попавшийся.
С солнышком утрешним, верхушки сосен позолотившим, на поле снежное золотыми россыпями брызнувшим щедро, отправилися путники в Михайловское, куполом церквушки обозначившееся в тумане морозном.
Вскорости подошли к дому Демьяна, переполошив родину его нежданным возвращением. И пока супружница и детки с возвращенцем с того свету обнималися, Степан, выспросив дорогу у соседей собравшихся, отправился к дому старосты - Мефодия проведать.
Старец, ничем не выказав радости от встречи со Степаном, лишь головой кивнул, да Фролом занялся, а Микула велел сестрёнке Настёне на стол собрать, гостя с дороги накормить.
Степан вышел на двор, с любопытством крепкое хозяйство старосты осматривая.
Микула, наворачивая на крепкие вилы сено охапками, носил его в хлев, откуда слышалось мычание коров и блеянье овец. От конюшни терпко пахло теплым навозом и стойким духом конского пота. Приютно и покойно было во дворе старосты… Запахи, с мальства знакомые, в детские годы Степана отринули, память всколыхнув босоногую да безмятежную.