— Представь, я стал перечитывать священное писание и вдруг оказался в полном недоумении. Откуда взялась на земле вторая женщина, та, что стала женой Каина? И как ее звали? Почему я раньше этого не заметил? Почему о ней нигде ни слова?
— Должно быть, упущено от злодейства, что совершил Каин. Не до нее было! — улыбнулся Энгельгардт.
— Это ты мне объяснил совершенно по-еврейски, — недовольно проговорил Коля, — с туманом, а мне правду знать хочется.
— Вот и идите, Николай Александрович, к вашему французу, который вас так хорошо научил про еврейский туман, — весело сказал Энгельгардт, — он вам про жену Каина все и объяснит. А ко мне-то зачем пришли?
— Вот ты и обиделся, а я случайно это сказал — не подумал. Уж ты меня прости, глупца. Дай лучше литовку, я тоже косить хочу, а то меня, на тебя глядя, завитки берут.
— Моисей Григорьевич, голубчик, до чего же я рада, что ты приехал, — подошла Анна Александровна, княгиня Осташкова. — А про дела мне не докладывай. Я по твоему лицу вижу, что все у тебя получилось. Ведь получилось же, да?
— Получилось, — сказал Энгельгардт. — Все хорошо.
— Послушай, Моисей Григорьевич, а я знала, что ты сегодня приедешь. Сон приснился, — и княгиня залилась веселым смехом, — что мы с тобой чай пить собрались, а ты головку сахара принес, которую никто из дворовых расколоть не может. Долго мы с тобой так сидели, пока я от огорчения не проснулась.
— Вы еще больше огорчитесь, когда узнаете, что сахар, который я привез, и вправду расколоть нельзя. Ваши сны опасные, надо пойти топор наточить и проверить.
— Ты, Моисей Григорьевич, хотя и смеешься, а по глазам вижу, что ты о чем-то другом думаешь. Верно ли? — спросила княгиня.
Энгельгардт захотел сказать княгине о том, что не идет у него из головы визит к своим родным одного чиновника из Петербурга, как вдруг в воротах усадьбы появилась прогулочная коляска городничего, а в ней Гридин.
— Этот господин мне незнаком, — тихо сказала княгиня, направляясь к Гридину.
— Он вчера в доме моего брата гостем был, — проговорил Энгельгардт.
— Вот как! С каким же он ко мне делом?
— Не мог проехать мимо столь замечательного имения, — словно бы отвечая на вопрос княгини, сказал Гридин после того, как представил себя, — кроме того, я знаком с вашим управляющим.
Вскоре княгиня повела Гридина в дом, а Энгельгардту, обернувшись, сказала:
— Моисей Григорьевич, иди переоденься и тоже приходи.
Войдя вместе с Анной Александровной и Колей в гостиную, Гридин удобно расположился в кресле и готов был с легкостью повествовать о последних столичных новостях, когда Анна Александровна со смущением спросила, не сын ли он Ивана Петровича Гридина, в полку которого начинал служить ее муж, покойный князь Осташков.
Глаза Гридина радостно загорелись, он ответил утвердительно, однако же и он, подобно Анне Александровне, испытал при этом некоторое смущение.
— Стало быть, вы во всех подробностях наслышаны о моей Одиссее, — вздохнул с печальной улыбкой Гридин.
— Стало быть, да. Горевала вместе с вашим несчастным отцом. Каково ему было-то?! Единственный сын! Но ведь и вам тоже каково было, Георгий Иванович?
— Да что было-то? — нетерпеливо закричал Коля. — Неужто в плен к басурманам угодили?
Анна Александровна и Гридин весело засмеялись, после чего Гридин сказал с чрезвычайной серьезностью:
— В крепости, Коля, был. В цепях закованный. При Павле Петровиче. По молодости лет очень голова кружилась от вольностей французских. Не знал тогда, где именно пределу стоять между неприятными мыслями о царствующей особе и пользой для отечества…
— Как хорошо и ясно мысль свою выразили, Георгий Иванович! — воскликнула Анна Александровна.
Коля во все глаза смотрел на руки Гридина, ища на них рубцы от цепей.
— Раны на руках быстро заживают, — сказал Гридин, — а на душе… нет. Так ведь только никто этого не видит.
Когда вошел Энгельгардт, Анна Александровна поспешно проговорила:
— Ну полно об этом, полно…
При ярком дневном свете Энгельгардт выглядел не столь загадочным, каким показался Гридину вечером, да еще среди деревьев. Разглядывая Энгельгардта вскользь и незаметно, Гридин с усмешкой подумал, что, пожалуй, Энгельгардта, в отличие от его братьев, невозможно было бы отличить от других офицеров, надень на него хоть русский, хоть французский мундир.