Чтобы вовлечь Энгельгардта в общий разговор, Гридин с вежливой похвалой отозвался о Давиде. Но Энгельгардт словно бы и не слышал его слов, а лишь слабо кивнул головой. Зато тут же заговорил молодой князь.
— Если бы Давид захотел, а Моисей ему позволил, он мог бы стать настоящим гусаром. Он и стреляет без промаха, и фехтует преотлично, и ножи бросает не хуже любого абрека.
— Муж мой покойный учил Давида вместе с Колей ратному делу, — с улыбкой сказала княгиня и вздохнула. — А то, что на войну его никто не позовет… это, может, и хорошо. Долго жить будет.
В глазах княгини блеснули невольные слезы.
Гридину в городе говорили, что князь долго болел и умер от ран, которые получил при Фридлянде. Чтобы переменить горестный разговор, Гридин заговорил о живописной картине, на которую прямо от окна падал свет.
— Удивительно, до чего изображение радует глаз свежестью, — проговорил Гридин. — Словно бы еще один луг возле имения вашего.
— Так ведь это и есть наш луг, — засмеялся Коля.
— Живописец, должно быть, хорошо известен в столице? — спросил Гридин.
— Совсем нет, — ответила княгиня. — Богомаз, из борисовских жителей. Князь его приметил и позвал в одно лето к нам погостить.
— Вот как?! — удивленно воскликнул Гридин. — А что же та, соседняя с ней картина, где муж стоит на коленях с поднятыми вверх руками и львы вокруг — также его?
— Да, но неужели ничего не припоминаете, глядя на нее? — спросила княгиня.
— Еще бы! Сие изображение есть испытание львами пророка Даниила.
Энгельгардт с одобрением посмотрел на Гридина. Заметив этот взгляд, Гридин быстро и с вдохновением вдруг заговорил:
— В ранней юности и в силу особых обстоятельств чтение книг, и особенно священного писания, было единственной радостью для моей души. Однако должен заметить, что в писаниях пророка Даниила больше всего изумляла и пугала меня кисть руки, которая приходила во время пиров Валтасара и писала на стене: мене, мене, текел, упарсин. Ночью… возле слабой свечи… под небольшим окном… и мне иногда казалось, что вижу я на стене эту же руку.
— О, Георгий Иванович! — воскликнула княгиня. — Вы определенно и сами душой поэт.
— Что вы, что вы, нет, конечно, — отозвался Гридин, — но правда и то, что часто бываю склонен к различным размышлениям. Вот и о пророке Данииле тоже невольно много всякого передумал. Особенно хотелось мне уразуметь, отчего в его писаниях рассказаны две совершенно одинаковые истории — первая про печь с тремя отроками, а другая о самом Данииле, как его бросают к голодным львам.
— Говорите же скорее, что вы об этом думаете, — нетерпеливо проговорил Коля, который слушал Гридина с чрезвычайным интересом.
— А то, что за верность Богу и отказ молиться за идолов и одного повествования о чудесном спасении было бы довольно. Хоть с печью, хоть с львами. Знак-то был дан один и тот же.
— В чем же тогда объяснение? — с улыбкой спросила княгиня.
— Ав том, что мы, люди, к чему ни прикоснемся, никак с природой своей несовершенной совладать не можем, — тоже с улыбкой ответил Гридин. — Определенно те, кому Даниил поведал обе эти истории, должны были для потомков своих оставить только одну. Они же, не зная, какой именно надобно отдать предпочтение, так обе и сохранили.
— А слабость-то в чем? — не выдержал Коля, поскольку Гридин надолго вдруг замолчал.
— Как я понимаю, в растерянности перед выбором от незнания, что же самому Богу хотелось бы помнить, а о чем забыть.
— Ну а сами-то, какую историю выбрали вы? — не унимался Коля.
— Так ведь пожалуй что и не знаю, — тихо засмеялся Гридин.
Все в гостиной вздохнули с облегчением и тоже засмеялись.
Возвышенный разговор привел Гридина в хорошее состояние духа. Он был рад, что так неожиданно и искренне ему захотелось вдруг говорить. Он в эти минуты даже забыл, что приехал в имение, чтобы тайно исследовать Энгельгардта. Все было почти как в юности, когда каждое произнесенное слово становилось подобным дуновению свежего ветерка. Гридин и на Энгельгардта смотрел сейчас почти с приязнью.
— А что, Моисей Григорьевич, верно, и вам тоже есть что сказать об этой картине, если взглянуть несколько далее ее рамок?
— Не знаю, господин Гридин, что вам и ответить на это, — отозвался Энгельгардт, — поскольку от первой буквы и до последней воспринимаю повествование о жизни Даниила без всяких сомнений.