— Там красивые мужчины и здесь красивые мужчины, — послышался голос Хаи, — но каждый умирает за своего императора.
— Что ты там печешь, мама?
— Хочу испечь намного лейкех.
— А хлеб?
— Хлеб я уже испекла, а лейкех для детей. Они не виноваты, что идет война. Берэлэ, а что делала Рахиль, когда ты уходил к нам? — спросила Хая.
— Она тоже стояла у печи. И еще она мне сказала, что сама слышала, как два француза говорили друг с другом на нашем языке. Но только, как ей показалось, очень грубо.
— Тебе бы надо было ей сказать, что это были немцы, — засмеялся Бенинсон, — которые, с тех пор как стали говорить на идиш, сильно его испортили. Один купец в Москве объяснил мне, почему нас не любят. Оказывается, потому, что мы присваиваем себе все самое хорошее, что есть на земле. А потом забываем, откуда что взялось…
— Один шляхтич, который зарезал свою жену, спросил в остроге у моего отца, почему нас не любят. «А вот вас, когда узнали, что вы зарезали свою жену, любят?» — спросил его отец. «Теперь уже нет, никогда». — «А если бы вы не убили, но они этого еще не знают?» — «Когда узнают, то полюбят», — ответил шляхтич. «Вот так и нас тоже когда-нибудь полюбят», — сказал ему отец.
— Что ты такое говоришь? — не выдержал Бенинсон. — И твой отец, и ты вместе с ним всю жизнь только о том и думали, будто люди, как колесики: если все сделать как надо, то они обязательно будут правильно вертеть друг друга.
— Война есть война, — зачем-то сказал Гумнер и развел руками. Может быть, он даже и не слышал, о чем говорит ему Бенинсон. — У войны свои законы.
— Именно такие слова сегодня сказал мне один полковник, который остановил меня и вдруг заговорил со мной на идиш. Наполеон, сказал он, ведет особые войны в мире. Сам Бог благословил его, а теперь прокладывает дорогу назад во Францию. Мама, ты все еще здесь?
— Не обращай на него внимания, Борух, он сходит с ума от безделья, — сказала Хая, перед тем как уйти из гостиной.
— Ты слышишь треск за окнами? — спросил Гумнер. — Мне кажется, ломают твой забор. Они жгут костры по всему городу.
— Скоро мы избавимся от них…
— Конечно, скорее бы они уходили, но я тебе хочу сказать, что все-таки войны стали намного приличнее, чем были раньше. Раньше, когда неприятель входил в чужой город, он грабил и убивал, а мы с тобой все-таки сидим и спокойно разговариваем.
— Я себе места не нахожу, а ты говоришь, что мы сидим и спокойно разговариваем! В Москве про таких, как ты, говорят: блаженный. Как это не грабят, если у меня два склада с товарами сгорело, а остальное растащили. Кругом валяются мертвецы, а ты говоришь — не убивают…
— И все-таки мне нравится, когда они говорят о равенстве и братстве. Еще они говорят, что если бы Александр не хотел войны, то она бы и не началась.
— Пустые слова, — сказал Бенинсон. — Особенно о равенстве и братстве. Может быть, до того как сюда пришел Наполеон, у меня действительно не было братства с поляками, так я его и сам не хочу. И равенства с ними мне тоже не надо. Даже если бы они мне вдруг сказали, что я им, оказывается, равен и они мне теперь разрешают жить на самой главной улице в Варшаве, то я все равно туда не поеду. Я всегда буду жить там, где мне совсем не надо думать ни о братстве, ни о равенстве. Именно так я и жил в Борисове, пока сюда не пришел Наполеон! Когда адмирал бежал из города, я переживал такую досаду, будто бы мой отец еще раз разбил свою голову о камень. Зачем мне чьи-то замечательные слова, если я знаю, что человек, который их говорит, ничего кроме зла мне не сделал?! А теперь я больше всего хочу, чтобы его поймали…
— Лейбэлэ, брат мой, — вскрикнул Гумнер, — ты не должен пускать злобу в свое сердце, как какой-нибудь пьяный мужик. Вспомни тот день, когда мы привезли из острога моего отца и договорились забыть имена всех, кто причинил нам зло. Вспомни, с какой радостью ты всегда приезжал из Москвы и как ждали дети твои подарки. Скоро уйдут французы, и мы снова будем жить еще лучше, чем прежде.
— Как это я могу с радостью приехать из Москвы?! Что ты такое говоришь?! Нет больше Москвы, он ее сжег.
— Мы будем молиться, чтобы ее скорее отстроили, и еще за то, чтобы не сгорел Борисов, — сказал Гумнер.