Костры на обеих сторонах Березины у Борисова были столь же многочисленны, как и в прошедшую ночь.
Глава XIII
13(26) ноября была сильная снежная вьюга. Пока русские полки располагались на новых позициях, французы в Студенке наводили два моста через Березину. Один для пехоты, другой для артиллерии. Когда Наполеону доложили, что Чичагов ушел от Борисова к У холодам, а главное, ослабил также и позиции возле Брилей, он воскликнул: «Я обманул его! Мы спасены!»
С пяти часов утра Наполеон был на лошади и подбадривал понтонеров, которые работали по пояс в воде. Когда они выходили на берег и, стоя между двух костров, сбрасывали с себя мокрую одежду, чтобы надеть сухую, от их тел валил пар. Первыми переходили мост кирасиры 2-го корпуса, которыми командовал Удино. Лица их были обращены к Наполеону, и они кричали: «Да здравствует император!»
Вскоре переправа была замечена передовыми отрядами русских и обстреляна ими. В ответ французы ответили огнем из сорока пушек, которые были поставлены на высотах в линию над рекой вдоль дороги. Вскоре пушки французов появились и на правом берегу, а кирасиры отбросили конницу русских к Брилям.
Первые известия о событиях у Студенки Чичагов воспринял спокойно. Он был уверен, что Наполеон совершает ложный маневр, чтобы увести русских от истинной переправы. Дурные предчувствия и сомнения появились у него, когда послышался далекий гром канонады. Он распорядился составить летучий отряд и отправить его на правый берег для рекогносцировки. Чаплиц слал отчаянные призывы к Чичагову вернуть войска и направить их к Студенке, уверяя, что именно там перед ним стоит вся армия Наполеона. Когда о том же прислал донесение и генерал граф Пален, Чичагов спешно направил к Студенке полки генералов Воинова и Ланжерона. Наконец, к вечеру того же 26-го числа вернулся летучий отряд с левого берега. Французов нигде не было, хотя на местах их стоянок еще теплились костры. Только теперь картина постигшего его несчастья открылась Чичагову до конца…
И все же терзания в душе Чичагова были не столь болезненны, как у Гридина, который сразу же после прибытия летучего отряда в Шебашевичи, отправился к деревне Страхово. Там, в пяти верстах от деревни, был хутор, где содержали лазутчиков. Гридина сопровождали три жандарма, и все путешествие до хутора было совершено в полном молчании под грохот все более приближающейся канонады.
С возрастающим ужасом Гридин осознавал, что вина за все случившееся лежала на нем и только на нем. Кому как не ему, Гридину, следовало, едва пришло известие о лазутчиках и Чичагов принял решение о передвижении войск, воскликнуть: «Ваше высокопревосходительсво, Павел Васильевич, позвольте мне самому исследовать сообщение. Уж кому как не мне говорить с борисовскими евреями, из которых с несколькими я даже лично знаком». — «Вот какой знак был мне указан перстом при князе Куракине, — с острым стыдом тут же подумал Гридин. — А не тот, о котором я вообразил поначалу, беспокоясь за свою жизнь. Само провидение распорядилось указать мне место, где я с наивысшей пользой обязан буду сослужить службу своему отечеству, а я не угадал его. Стыдно, невыносимо стыдно!»
Гридин не сомневался, что он, конечно же, сумел бы угадать истину. Он бы и страх в их глазах разглядел и сумел бы ошеломить лазутчиков словами о знакомстве с Гумнером, Бенинсоном и Энгельгардтом. Или спросил бы сурово: «А не состоите ли вы в родстве с Пророковым, тем самым, что подносил хлеб-соль Наполеону?»
О, память! Не напрасно же она хранила эти имена, как оружие к часу, когда решалась судьба злодея, и должно было возвыситься отечество, получив за все страдания свои наивысшую сатисфакцию в виде прекрасно исполненной и полной победы!
Гридин отчетливо видел, какие были бы у лазутчиков лица, когда после его расспросов и предупреждений, что если за их словами стоит обман и весь ход последующих событий будет обратным тому, о чем они принесли весть, то истреблены будут не только они, но и все их семейства. После чего, был уверен он, лазутчики непременно упали бы на колени и во всем ему открылись. Конечно, он никогда бы не посмел исполнить свою угрозу, но высказать обязан был несомненно, зная, как сильна любовь этого племени к своим домочадцам…
Тут Гридин ясно вспомнил вдруг, как Бенинсон предлагал ему взятку и как ловко, осознав оплошность, не меняясь в лице, заговорил совсем о другом. О, коварное племя с ласковыми глазами и приветливыми улыбками! Отчего же не подумал он тогда, что такие они во всем? А уж в самом главном — определенно. Он, Гридин, конечно же, заслужил самого сурового порицания ото всех, кто когда-то доверился ему, посылая в то, годичной давности путешествие, и когда он, собрав воедино разрозненные свои впечатления, так и не мог ответить на вопрос, какое же из них главенствует. Немудрено, что записка его потерялась в канцелярии и вряд ли была прочитана императором из-за отсутствия в ней озарений. Ведь главная особенность сего маленького племени, лишенного божеского покровительства, в том состоит, что во все прошедшие времена всегда на земле имелось место, на которое со всех сторон были обращены их взоры. То были и Рим, и Африка, и Испания, и Нидерланды… Теперь же, несомненно, — Париж. Вот мысль, с которой он, Гридин, обязан был и начинать, и заключать свое послание. Вот почему едва случилось в Париже — тут же возмутилась и Польша, а рядом с поляками встали и евреи. Так ведь потому и встали, что все от одной цепочки… И можно только предполагать, какие еще неожиданности откроются, когда станут известны причины, по которым Витгенштейн опоздал со своим войском прибыть к Борисову.