— Я так же, ваше превосходительство, господин Гридин, безмерно желал бы, чтобы обстоятельства этой встречи, как и прежней, завершились полным нашим взаиморасположением.
— Однако, до тонкостей ли нам теперь, господин Энгельгардт?! — воскликнул Гридин. — И могут ли вообще быть какие-либо обстоятельства значительнее тех, что происходят рядом… на поле сражения?
— Ваше замечание было бы верным, господин Гридин, если бы не стало мне известно, что здесь, на хуторе, содержат обоих моих братьев.
— Верно, здесь они. И вам что же… известна также и причина их задержания?
— Слух дошел, что пойманы два лазутчика из числа борисовских жителей, один из которых хозяин лесопильни. Об остальном я и сам домыслил…
— Весьма и весьма убедительно ответили, — холодно проговорил Гридин, — одного лишь понять не могу: о том, что их на хуторе охраняют, от кого известие получили?
— Один из офицеров, кто видел их, когда они на лодке приплыли, и знал также, куда они были отправлены, потом ранен был и через имение проезжал. От него случайно и услышал…
— Опять случайность… — пробормотал Гридин. И тут же подумал: «Уж не Энгельгардт ли у них за главного?».
Губы Гридина шевельнулись, и Энгельгардт спросил:
— Вы что-то сказали, господин Гридин?
— Сказал, что братья ваши стали причиной весьма неприятного ослабления наших полков перед лицом неприятеля.
— Как же такое возможно? Разве они люди военные? — спросил, пронзительно глядя в глаза Гридину, Энгельгардт.
— По собственной воле своей братья ваши доставили адмиралу Чичагову сообщение о направлении, в котором якобы происходит ретирада французов. Сообщение было столь правдоподобным, что немедля были приведены в движение также и российские войска. Когда баталия началась не там, где ее ожидали, адмирал распорядился казнить лазутчиков.
— Господи Боже мой, но ведь вы-то, господин Гридин, ваше превосходительство, должны бы понимать, — быстро заговорил Энгельгардт, — что никак не могут братья мои желать спасения для Наполеона. Другое дело, если бы вы не знали их прежде. Лазутчики?! Мыслимо ли такое о них подумать?! Я так понимаю, что слова сии вы не от себя говорите, а как бы от лица чиновника, знакомого лишь с внешними обстоятельствами…
— От себя и говорю! — выкрикнул Гридин. — Знаком также и с внутренними обстоятельствами, помимо всех прочих. А они таковы, что враг наш ускользает от неминуемой расплаты за все злодейства свои!
— О том и я сожалею, — со смирением проговорил Энгельгардт, — но только я так думаю, что если и принесли мои братья ложную весть, то определенно был в этом чей-то злой умысел, о котором сами они знать никак не могли, их помыслы были чистыми…
«О! — подумал Гридин. — Каково совпадение показаний! А ведь на разных берегах были. Вот и распуталась ваша веревочка…»
— Умоляю вас, ваше превосходительство, — вновь заговорил Энгельгардт, не дождавшись от Гридина ответа на свои слова, — спасите жизнь братьев моих!
— Говорил Бенинсону и вам говорю: жизни их могут быть спасены при одном непременном условии — они обязаны открыть тайные и многолетние связи свои с врагами отечества нашего.
— Но если греха за ними нет, как же можно сочинить такое?!
— Удивлен упорством вашим, — холодно проговорил Гридин. — Подумайте о бездне, которая разверзлась между нами, пока длилась беседа…
— Сожалею, что после всех моих слов, в которых были мольба и слезы, вам удалось увидать одну только бездну, но есть последняя просьба, возможно, что и спасительная. Пусть приведут братьев. Я хочу говорить с ними в вашем присутствии.
— Теперь нельзя, но скоро их увидите.
— Отчего же теперь нельзя?
— Теперь еще рано, — со значением произнес Гридин.
— Тогда я желал бы отъехать в имение и быть здесь к назначенному вами часу, — сказал Энгельгардт.
— И к назначенному часу, и теперь вы обязаны быть только здесь, — проговорил Гридин с недобрым блеском в глазах.