При виде доктора взор Гридина вдруг стал осмысленным, и лицо посветлело. Доктор обрадовался.
— Вам лучше? — быстро спросил он.
Гридин на вопрос ничего не ответил, поднял палец к потолку и сам спросил:
— Вы слышите?
Доктор ничего не услышал и, не желая огорчать Гридина, промолчал, обеспокоенно взглянув на Федора. Гридин опять впал в забытье. Они осторожно вышли из комнаты, и доктор спросил:
— Слышал, о чем меня Георгий Иванович спросил? А тебя спрашивал о том же?
— Никогда не спрашивал. Он, если глаза открыты, все больше в окно пялится. — И добавил шепотом: — Так смотрит, будто ждет кого-то.
Доктор побледнел.
В тот день Гридин проспал почти до вечера, а когда открыл глаза, то посмотрел на Федора и спросил:
— Слышишь… музыку?
— Господи, барин, да я для вас что хошь услышу. Кажись, слышу что-то, точно, слышу…
— Каналья, — прохрипел сквозь растрескавшиеся губы Гридин, — достань куклу из мешка, на самом дне лежит.
Вскоре Федор принес Гридину куклу, ту самую, которую он покупал когда-то у мальчишки по дороге из столицы в Борисов. Когда он взял ее в руки, издалека послышалось:
Гридин слушал песню, и лицо его светлело. Глаза улыбались. Он приподнял голову, но встать с постели не смог. Голова тяжело упала на подушку. Пальцы разжались, и кукла покатилась на пол. Федор перекрестился, затем поднес зеркальце к губам Гридина. Дыхание Георгия Ивановича остановилось, и Федор прикрыл ему веки…
По городку двигались войска.
Послесловие
Книга Саула Гинзбурга попала в мои руки совершенно случайно. В генеральном каталоге тогдашней Ленинской библиотеки я искал другую книгу, и вдруг — «Евреи в Отечественной войне 1812 года». Сначала листая, а потом вчитываясь в ее страницы, я испытывал странное чувство, что все это я когда-то знал, забыл и вот теперь вспоминаю. Особенно эпизод с тремя повешенными евреями, хотя в книге не было почти никаких подробностей, кроме фамилий. Гумнер, так тот вообще упоминался только в сноске. Проходили годы, но этот эпизод не только не забылся, но как-то сам по себе стал обрастать живыми подробностями, и в какой-то момент я почувствовал потребность рассказать о нем. Там же, в Ленинке, одну за другой я стал читать книги о переправе Наполеона через Березину. Вскоре понял, что если я и на самом деле когда-либо соберусь рассказать об этом эпизоде, а именно «эпизодом Отечественной войны 1812 года» назвал случившееся с тремя повешенными евреями прекрасный российский военный историк К. А. Военский, то мне обязательно следует поехать в Борисов. Что я и сделал летом 1993 года.
В Борисов мы отправились с сыном Алексеем на машине. На всякий случай, поскольку ехали в независимое государство, я запасся письмом из «Литературной газеты» за подписью И. Золотусского к борисовским властям, чтобы, при надобности, мне разрешили работать в городском архиве.
Едва оказавшись в борисовской гостинице, я взял у администратора телефонную книгу и внимательно стал ее листать. Я надеялся, что в Борисове все еще живут потомки Энгельгардта, Бенинсона и Гумнера и подробности той давней истории сохранились в их памяти. Однако, увы, несмотря на присутствие в книге множества еврейских фамилий, ни одной из тех, что я искал, в ней не было.
Когда-то Борисов был еврейским местечком, первых поселенцев которого привез на свои земли князь Радзивилл, чтобы они обшивали и обували его, чинили крыши, мастерили бочки и крестьянский инструмент, привозили заморские продукты и разную роскошь из Вильны, были управляющими и музыкантами, ювелирами и врачами. В течение многих веков еврейская жизнь в Борисове протекала удивительно спокойно. С одной стороны, в большом отдалении, была Варшава, с другой — Смоленск, рядом с которым проходила российско-польская граница. Во времена Ивана Грозного русские захватили Полоцк и по приказу царя велели евреям оставить свою веру и принять христианскую. Когда те отказались, всех мужчин утопили в проруби. Борисов был рядом, но Бог миловал его. Точно так же обошли его стороной и кровавые времена гайдамаков. После наполеоновского похода город был разрушен, многие его жители погибли под развалинами собственных домов. Ровно через сто лет по всей Белоруссии прокатились погромы. Двадцатый век еще только приоткрывал свое ужасное лицо. Во время последней войны борисовские евреи впервые оставили свой город и ушли на восток. Те несколько тысяч, которые не успели уйти, были расстреляны немцами и похоронены за городом, в овраге, возле той самой дороги, по которой когда-то уходил из Борисова к Студенке генерал Партуно. Я звонил наугад в еврейские дома, часто оказывалось, что их прежние хозяева снова уехали из Борисова, на этот раз навсегда, и спрашивал, не знают ли они человека, который глубже других хранит в своей памяти еврейскую историю города Борисова. Очень скоро оказалось, что такой человек в городе действительно есть и зовут его Александр Борисович Розенблюм, которому я немедленно и позвонил. Розенблюм спокойно меня выслушал, мне даже показалось, что он как бы ждал этого звонка, и назвал место и время нашей встречи. В одиннадцать часов следующего дня на деревоотделочном комбинате.