На следующий день рано утром мы с сыном отправились в краеведческий музей, где около двух часов оставались единственными его посетителями. Поначалу нас там приняли настороженно, отчего-то решив, что я собираюсь писать диссертацию, и для этого охочусь за какими-то материалами, хранящимися в их музее. Вскоре мы все вместе выяснили, что красть у них я ничего не собираюсь. Кроме того, было совершенно очевидно, что красть в музее просто нечего. Одна из научных сотрудниц сказала, что в настоящее время они работают над воссозданием быта евреев в прошлом веке. В экспозиции будут представлены одежда, принадлежности культа и многое другое. Затем мне рассказали о подвигах евреев в последней войне, показали портреты Героев Советского Союза.
— А сведения о героях Отечественной войны 1812 года у вас есть? — спросил я.
— А разве об этом имеется какая-нибудь литература?
— Написано об этом мало, — ответил я, — но ведь многое можно прочитать и между строк. Разве не так?
— Вы меня должны извинить, — сказал научный сотрудник музея Валерий Николаевич Рахович, — но только все упоминания о евреях в связи с войной 1812 года, не хочу вас обидеть, носят несколько, как бы это помягче выразиться, пренебрежительный оттенок.
Он раскрыл одну из книг и прочитал, что пишет о еврейском племени военный историк Владимир Гаврилович Краснянский.
— И это что, правда? — спросил я.
— Очевидно, что нет, — ответил Рахович, — но таковы были в те годы стереотипы, теперь мы не в состоянии что-либо исправить…
Александр Борисович Розенблюм принимал нас в одном из кабинетов деревоотделочного комбината. Это был хорошего роста и по виду неопределенного возраста сухощавый человек, с внимательными и немного насмешливыми глазами. По пути в его кабинет я обратил внимание на то, что многие плакаты, которые висели на стенах, были точно такими же, какие вывешивались в производственных конторах Вятлага сорок лет назад. Это впечатление несколько смутило меня, и я на какое-то мгновение так сильно потерял ощущение времени, что, глядя на Розенблюма, вдруг стал думать о том, чьим именно потомком он является — Энгельгардта, Гумнера или Бенинсона. И тут же сам себе ответил, что, конечно же, Гумнера, поскольку он принимает нас на деревоотделочном комбинате. Однако потом, по мере знакомства, я все более убеждался, что в Розенблюме удивительным образом проявлялись черты и двух других моих героев.
После того как мы познакомились, Розенблюм, пытливо глядя мне в глаза, спросил:
— Так, значит, вы тоже хотите написать о той войне…
— И том мире?! — невольно вырвалось у меня. — Нет, конечно.
Я ожидал после этих слов увидеть на лице Розенблюма улыбку, но он удивленно на меня посмотрел и сказал:
— Тогда я не понимаю, зачем вы сюда приехали.
— Во время той войны был эпизод, — проговорил я, стараясь быть столь же строгим, как и Розенблюм, — когда адмирал Чичагов здесь, в Борисове, повесил трех евреев за то, что они будто бы были лазутчиками Наполеона.