— Что такое вы говорите?! — испуганно пробормотал Гумнер. — Этого никто не должен был знать. Боже мой, незнакомый пан не должен был говорить таких нехороших слов. Откуда у вас знание о моем отце?
— На то и столица в отечестве, чтобы иметь в ней сведения о каждом своем гражданине, — сказал Гридин. — Известно, что отца вашего несправедливостью и оговором к смерти привели, а вы отказались призвать обидчиков своих к ответу! Непостижимо сие и удивительно.
— Если что и удивительно, так это ваши слова. Можно ли поверить, что вы прибыли в Борисов из-за беспокойства об одном местном еврее? — с недоумением спросил Гумнер.
— О, нет, нет, конечно. Я здесь проездом, но поручения относительно вашего дела имею весьма определенные. О происшествии с отцом вашим по прибытии обязан буду доложить министру.
— Ах, господин Гридин, это такая неприятность… Городничий будет думать, что вы приехали по нашей жалобе, но нам не на что жаловаться. Все по справедливости и было: отца отпустили из острога, а в храмах объявили о нашей невиновности.
— Однако батюшка ваш как из острога пришел, так вскоре же и скончался! — воскликнул Гридин.
— Да, это так, — проговорил Гумнер с неохотой, — но умер он в своей постели, а когда умирают в своей постели, то кто, кроме Бога, может знать причину… И потом вот что я вам скажу, господин Гридин: у вас хорошая голова и, как мне показалось, доброе сердце тоже, так зачем думать о нас плохое, когда можно увидеть хорошее. Завтра в доме у моего брата Лейба Бенинсона будет вся наша семья. Я с низким поклоном и радостью приглашаю вас к нам… если вам это почему-нибудь не зазорно.
— Нет, нет, не зазорно, и буду я обязательно, — тут же сказал Гридин, испытывая при этом сильное душевное удовлетворение.
На обратном пути, удобно расположив себя в карете, Гридин спокойно думал о сущности народа, дела которого предстояло ему исследовать. Глядя на одну лишь горсть песчинок, лежащую на ладони, имея сколько-нибудь фантазии, вполне можно вообразить огромную пустыню, заполненную песком. Так же и Борух Гумнер со всем своим семейством. Да и весь народ их… Георгий Иванович давно уже думал, что благорасположение Господа лучше всего понимаешь через дары его. Какой народ полюбит — тому много и дает. Кому же на всей земле, из всего множества народов, дано больше, чем нам, русским? Никому. Что же тогда следует думать о народе, у которого Господь отобрал и то немногое, что у него было? А то и следует думать, что тем самым лишил Господь народ сей благословения своего. Увы, но это так…
Глава IV
Из взрослых мужчин семьи, что пришли в субботу к Бенинсону, недоставало только Мойши Энгельгардта. Он ненадолго выехал в Вильну с поручением от княгини Осташковой, у которой служил управляющим. Все они — сам Бенинсон, Гумнер и муж их бездетной тетки Эммы рэб Иосиф — сидели на стульях у открытого окна в гостиной лицом друг к другу. Бенинсон и рэб Иосиф были взволнованы и требовали от Гумнера, чтобы он еще что-нибудь вспомнил из того, о чем говорил ему чиновник из столицы. Стол в гостиной был уже накрыт, и час начинать застолье близился. Ждали только Гридина. Гумнер вспоминал все слова, которые слышал от Гридина, и когда наконец замолчал, Бенинсон задумчиво произнес:
— Они там, в столице, имеют сведения о каждом своем гражданине? Пусть он это рассказывает кому-нибудь еще, но только не нам! Как будто бы мы не знаем, откуда у них появляются такие сведения.
— Еще как знаем! — подхватил рэб Иосиф. — Когда рядом с тобою живут такие евреи, которые от сумашествия в голове уверены, будто бы во всех столицах Европы только и думают о том, какие у нас здесь в Борисове новости, так чего же вы хотите! Один лишь Шмуль Пророков для того, чтобы о нем, не дай Бог, где-нибудь не позабыли, способен отправить на все четыре стороны послание не только о том, что было на самом деле, но и о том, чего не было совсем.
— Городничий не будет думать о Шмуле Пророкове. Зачем ему о нем думать? — вздохнул Гумнер. — Он будет думать о нас.
— А теперь послушайте, что я вам скажу, — засмеялся Бенинсон, — ничего не будет, совершенно ничего не будет. Уверяю вас, что дело Лейзера закрыто раз и навсегда.
— Почему?
Бенинсон не успел ответить. Вошла Хая, мать Бенинсона, и встала перед ним с мольбою в глазах.