С членами Лиги вообще было очень трудно работать, и, когда нужно было осадить их в комитете, приходилось пускать в ход все мое умение. При этом я оставался ближе к Моррису, чем любой из членов Лиги, так что отношения с ним у меня никогда не портились.
И еще одно: меня отнюдь не легко переспорить, даже если вооружиться против меня ненавистью, а этого за Моррисом не было. Да и миссис Моррис больше устраивало вторжение в ее чудесный дом такого социалиста, как я, — иные товарищи ее мужа были не прочь пересидеть самих хозяев».
Словом, Моррисы полюбили остроумие и здравый смысл Шоу и выделили его из воскресной публики, сходившейся в каретном сарае. Моррис даже нашел опознавательный ярлык для Шоу. «Слово шовианский, — рассказывал мне Шоу, — родилось в тот день, когда Моррис набрел в средневековом манускрипте какого-то Шоу на такую пометку на полях: «Так говорит Шовий, но безосновательно»[37]. Наконец-то и я получил имя прилагательное!»
Любопытное зрелище представляли споры Шоу и Морриса в Келмскотт-хаузе. Послушать их приходила молодежь «с запросами». Молодой человек с очень большими запросами — некто Герберт Уэллс — оставил портрет Шоу тех лет: «…диковатый, задиристый дублинец, долговязый, с пламенной, редкой бородой на белом, озаренном лице». Другой юноша отметил странную привычку Морриса прятать руки за спину, словно боясь, что сдержанность ему изменит и он накинется на Шоу с кулаками. Еще один молодец разглядел в Шоу Мефистофеля и Иисуса Христа во едином образе. И правда, дьявольское нужно искусство, чтобы так выказывать христианское милосердие: Моррис хрипит, как дикарь, а Шоу только смирненько улыбается.
Миссис Моррис не принимала участия в социалистических предприятиях мужа и не выходила к ужину, завершавшему воскресные лекции. В стороне держалась и старшая дочь Дженни, она даже на глаза никому не попадалась. Шоу лишь тогда разглядит Дженни как следует, когда прикует ее к постели болезнь — результат унаследованной эпилепсии, награждавшей самого Морриса лишь вспышками гнева. Зато младшая дочь, Мэй, сочувствовала социалистическим начинаниям отца, она и бывала хозяйкой на ужинах. Красивая, в восхитительном платье, словно с полотна Россеги, она вызвала в душе Шоу глубокое мистическое волнение. Ни с какой другой женщиной он этого не испытывал прежде. Пройдут годы, и уже в старости она попросит его написать главу о Моррисе в последний том издаваемых ею сочинений отца[38]. Шоу выполнит просьбу и втиснет в главку описание их давней любви: а не захочет печатать — ее воля. Прочитав, она воскликнет: «Ну, знаете, Шоу!..» Потом задумается, поговорит с друзьями, и благоразумие возьмет верх: все равно когда-нибудь это станет известно, так пусть уж хорошим слогом выскажется первоисточник, а не литератор-вампир, унюхавший скандальную подробность чужой биографии. Из этого необычного документа я позаимствовал версию Шоу об их романе:
«Однажды в воскресенье, отсидев на лекции и отужинав, я уже собирался у порога отвесить общий поклон, как вдруг она вышла из столовой в коридор. Восхитительное зрелище: какое прелестное платье, как хороша собою! Она долгим взглядом посмотрела на меня и дрогнувшими ресницами сказала «да». Я понял, что на небесах было тотчас отмечено «мистическое обручение». Рухнут материальные препоны, упрочится мое положение, и обручение состоится. Не век мне быть бедняком и неудачником — я чувствовал в себе присутствие гения. Я более или менее неосторожно решил, что она знает себе цену и, стало быть, разбирается, чего стоят другие.
Говорить всякие слова я счел ненужным. С общественной точки зрения представала невозможной и помолвка. С какими глазами я приду к Моррису, как можно на правах соратника по борьбе увлекать красавицу дочь в несостоятельный брак? Мне не пришло в голову и то, что верность «мистическому обручению» велит держаться подальше от других женщин. Никаких шагов я не сделал, веруя, что оба мы извещены о решении неба. Так и тянулось все без перемен и, как прежде, социалистическая деятельность порою сводила наши пути».
37
Шовий — латинизированная форма имели «Шоу». В самокритическом признании «средневекового» Шоу Моррис несомненно усмотрел близость к парадоксам своего младшего друга.
38
Посмертное издание сочинений У. Морриса было осуществлено Мэй Моррис в 1910–1915 гг. Собрание сочинений составили 24 тома.