В некоторых местах новелла сбивается на автобиографию, хотя высказывается здесь герой Шоу, Дон Джиованни, и заводит он речь о дуэли: «Изредка посещая ее дом и даже не подозревая о чувствах, которые она ко мне питала, я своей тупостью лишь распалил вдовицу, и однажды вечером она нависла на мне. Удивление, восторг тщеславия и страх новичка захватили меня. Я не сумел жестоко отвергнуть ее и, честно говоря, почти месяц безмятежно упивался радостями, которыми она меня дарила. Я стремился к ней всякий раз, когда меня не соблазняло что-нибудь лучшее. Это был мой первый победный роман. Но хотя за два года я не дал своей даме ни малейшего повода упрекнуть меня в неверности, мне стала надоедать, в отличие от нее, романтическая сторона наших отношений — надуманная, нарочитая, противоестественная, наконец. Редко-редко бывало иначе — когда сила любви раскрывала красоту ее души и тела. Как назло, я сделался предметом пристального женского внимания, не успев растерять иллюзий, робости и детского любопытства перед женщинами. Сначала это меня забавляло, потом стало не до смеха. На мне разыгрывали страшную ревность. Я вел себя с предельной осторожностью — и все же рано или поздно оказывался на волосок от дуэли с каждым моим женатым другом».
Дженни Петерсон испытывала не только «сексуальный голод», но и ревность до умопомрачения, и, поскольку Шоу продолжал обхаживать других женщин, — она дала ему достаточно материала, чтобы обеспечить будущее мастера эмоциональных сцен. А саму Дженни он целиком исчерпал в образе героини своей самой неудачной пьесы.
«Юлия списана с миссис Петерсон, — сообщал он мне. — Первый акт «Волокиты» подсказан ужасной сценой, которая разыгралась между ней и Флоренс Фарр[47].
В течение нескольких часов я с неимоверным трудом сохранял присутствие духа. Миссис Петерсон я более не видел и на многомесячный ливень ее писем и телеграмм не отвечал. И она меня тоже не простила. Я не мстил ей, я даже назначил ей в своем завещании сто фунтов в благодарность за ее доброту, когда мы были близки, хотя этих денег она не увидит, потому что давно умерла. Я понял, однако, что далеко не уйду, если свяжусь с безрассудно ревнивой женщиной, которая не переносит, чтобы я заговаривал с другими женщинами, и устраивает невозможные сцены. Она была страшно ревнива, причем не в одной любви, а решительно во ©сем. Я могу долго сносить мелкие оскорбления, но беда, если кто-нибудь зарвется, вроде Дженни».
После нескольких лет «бурных отношений» Дженни Петерсон уходит из жизни Шоу. Не в силах простить, она все же оставила состояние его родственнику, а не собственному племяннику. Умерла она в 1924 году. Их разлучница Флоренс Фарр играла ведущие роли в двух ранних пьесах Шоу и была в близких отношениях с ним. Шоу запомнил ее «молодой и самостоятельной профессионалкой, которая в артистических кругах Лондона демонстрировала замечательную светскую свободу. Умная, веселая и очень привлекательная — конечно, все приятели влюблялись в нее. Случалось это так часто, что она уже не могла терпеливо пережидать робкую осаду иных неискушенных обожателей. Положим, они сгорали от желания поцеловать ее и при этом были не настолько ей противны, чтобы удовлетворить их было затруднительно ее чрезвычайно отзывчивой натуре. Тогда она крепко хватала потерявшегося поклонника за руки, резко притягивала к себе и со словами: «Покончим с этим сразу» — разрешала изумленному джентльмену его поцелуй; сломав лед, она переходила уже к беседе на более общие темы».
После Дженни Петерсон эта «милая женщина с бровями полумесяцем» была для Шоу приятной переменой. Она не мудрила с любовью, а именно это ценит мужчина, когда он не влюблен. Ревности она не знала, никаких не доставляла тревог. Говорили, он написал ей массу писем; я заводил об этом разговор, и Шоу сообщил: «Я не писал писем Флоренс Фарр[48]. Мы очень часто виделись. Любовным историям, как Вы их называете, она придавала не больше значения, чем Казанова. Если ей кто-то действительно нравился, она уже ни в чем не могла ему отказать, такая была славная. Я думаю, она все-таки гордилась своим донжуанским списком, где в 1894 году стояло четырнадцать имен. Я встретился с нею на вечере, который ежегодно собирало хаммерсмитское Социалистическое общество. Она училась тогда вышиванию у Мэй Моррис. Я хорошо узнал ее еще до «Оружия и человека». У нее был очень выразительный голос, и поскольку до моей пьесы в театре прошла «Заветная земля» Иетса, Флоренс вскоре прибилась к одному кружку, где декламировала стихи Иетса под звуки чего-то вроде лиры, которую для нее смастерил Долметш. Я на декламацию не ходил. А потом она уехала на восток, где выступала как чтец-декламатор, там и умерла».
47
Об этой «сцене» Шоу упоминает в письме к Флоренс Фарр от мая 1891 г. В том же письме говорится: «Я не поставлю и сорока тысяч таких «отношений» против одной сорокатысячной части моего отношения к Вам. Каждая выбитая ею песчинка падет гранитной глыбой на ее шаткий воздушный замок, мною же задуманный и воздвигнутый. Она уже тем прогневила небо, что с глупым торжеством, словно победительница, берет мои подачки. И мне же говорит… но этого не стерпит бумага. Проклятье! Трижды проклятье! Вы должны вернуть мне покой». (Прим. автора.)
48
Шоу подвела память. Недавно были опубликованы несколько его писем к Флоренс Фарр. Ничего нового к его образу они не прибавляют. Можно было вполне отослать Эллен Терри и миссис Патрик Кэмбл копии приводимых ниже строк — те бы нисколько не удивились: «Настоящим заверяю, что Вы — моя самая драгоценная любовь; Вы — целительница моего духа, светлейшая радость души, мое сокровище, спасение, покой и награда; Вы — мое обожаемое дитя, небеса для недостойных глаз, мой ангел Благовещенья…» (Прим. автора.)