Так прошла неделя, любой день которой мог принести читателям «Стар» извещение о смерти их музыкального критика. Успокоительное заявление появилось на газетной полосе 3 января 1890 года:
«На днях я обезумел от безделья и, встав на краю утеса, бросил последний взгляд на море и небеса, готовый кинуться головой вниз на далекие камни. Я прожил страшную неделю. Ездил в Кентербери посмотреть «топор», как это называет мальчишка в «Эдвине Друде»[66].
Однако моя попытка как следует осмотреть здание из конца в конец была смята новомодным хором, в сравнении с которым извинительны и даже похвальны старания Коста улучшить Моцарта. Эх, что они — не могут оставить в покое несчастный «топор»? Я разгневанно устремился прочь и, прошагав миль восемнадцать, не меньше, попал, конечно, опять в Бродстерз.
Побывал и в Рамсгейте — смотрел мелодраму, но на одиннадцатом убийстве ушел: моя мораль стала сдавать при столь близком знакомстве с преступлением. Вконец отчаявшись, забрел на маяк — может, занятие себе какое подыщу. Осветитель-чародей постоянно жил на маяке. Умный, общительный, уж с ним-то я отвел душу. Он рассказал, что Тринити-хауз[67] принимает в смотрители маяков только молодежь, ибо люди, повидавшие жизнь, едва ли посвятят себя такой нудной работе. «Сидя в доме на скале, — рассказывал мне смотритель, — я уж вообразил себе, будто сам я да моя голова — вот все, что и осталось живого в этом мире…»
«Топор», маяк, мелодрама — после всего этого кроме самоубийства, как я докладывал, мне ничего другого не оставалось. А не захотел я бросаться со скалы! Я только что прочитал в «Инглиш Иллюстрэйтэд Мэгэзин» продолжение статьи м-ра Уолтера Безанта о «Кукольном доме» Ибсена и подумал, что, убей я себя, — все скажут: поделом злодею — зачем уважал Ибсена больше, чем Уолтера Безанта?! И потом, после такой постановки Уолтер должен искать здесь смерти, а не я. Но все же на душе была такая гадость, что вам, пожалуй, уже не читать этих строк, если бы мне не пришла мысль, как обмануть время. Я подумал — дам-ка телеграмму в Лондон: «Прошу какую-нибудь музыку на рецензию». У рецензии есть одно преимущество перед убийством: чем самому умирать, пусть лучше другие отправляются на тот свет по вашей воле. Мое курортное настроение высказалось в пользу последнего решения.
Я немедленно телеграфировал в Лондон, и в положенный срок почтовая служба приехала с музыкой. О как я набросился на эти романсы!.. Разумеется, с будущей недели я вольная птица: меня уволили».
Физическую разминку Шоу давали плаванье и езда на велосипеде. Еще одно физическое занятие, богатое смехом, — танцы. Однажды он побывал на балете в «Альгамбре», где его потряс танец некоего Винценти: «Фицрой-Скуэр была пустынна, когда я подходил к дому после этого разгульного вечера. Стояла ясная, сухая, холодная ночь. Дорожка для экипажей являла собой великолепный ипподром, и, не в силах сдержаться, я решил пройтись, как Винценти. О, это было чертовски нелегко. После четырнадцатого падения меня поднял полисмен. «Что вы здесь делаете? — спросил он, крепко удерживая меня. — Я уже пять минут за вами наблюдаю». Я изложил ему все пылко и красноречиво. Он минуту поколебался и заявил: «Подержите-ка шлем — я попробую. Вроде ничего трудного нет». В следующую же минуту он зарылся носом в щебень, поношенная форма разошлась и правое колено выглянуло наружу. Дядя поднялся весь в синяках и в крови, но полный решимости. «Я никогда еще не сдавался, — сказал он. — И сейчас не сдамся. Это я в пальто запутался». Тогда мы оба повесили свои пальто на ограду и начали снова. Подерись мы на приз — и то покалечили бы друг друга меньше, чем за время наших петляний вокруг площади. Но мы стойко продолжали, и к четырем утра полисмен смог, танцуя, обогнуть площадь дважды, не отдыхая и не падая. За этим занятием его застал инспектор, резко поинтересовавшийся, так ли следует понимать обязанность «быть ка своем месте». «Виноват, я не на своем месте, — отвечал полицейский, распаленный успехом, — но ставлю полсоверена[68], что вы так не спляшете».
Инспектор не устоял против соблазна (к тому же и я вертелся перед ним так обворожительно!). Он обучился быстро — что-то за полчаса. Потом к нам присоединилась ранняя пташка — почтальон, потом молочник, но этот сломал себе ногу, и его отвезли в больницу. К тому времени я был совершенно изможден и еле-еле доплелся до кровати.