Он завещал разбить могилу на полоске газона перед домом. Небольшая взятка позволила выполнить эту просьбу; я сам опустил его в землю, посадил рядом тополек и заказал камень — самый обычный серый камень. Каменщик тоже неплохо знал старину Берри: он не стал ровнять края и полировать сколы. «Мастер Берри Бон» — выбил он на камне, камень встал на место под тополем — и на том завершился земной путь Берри Бона, чернокнижника из переулка Нашептников.
Это была тяжелая, долгая ночь — ночь, в которую умер Берри Бон.
Я метался между спальней и кухней, где готовил лекарства; то склонялся над умирающим, надеясь уловить скрытый смысл в его бессвязной речи, то обращался взглядом к дверям, поджидая тварь. Измотанный, всклокоченный в запачканной порошками и микстурами одежде — должно быть, я представлял собой жалкое зрелище. Иное дело — преподобный Клеан, истинный жрец смерти: лысина и небольшое брюшко ни в коей мере не могли разрушить его обаяние. Клеан был словно сам Привратник подземной Обители в своем черном одеянии; от торжественной скорби в каждом его слове и жесте слезы проступали даже в глазах химер.
Уже третьего дня после похорон их с Джессикой видели целующимися в театре. Вскоре Клеан снял флигель у родителей Джесс; свадьбу сыграли в первый день осени.
Джессика искренне ненавидела «соседское перемирие», но тут и она вынуждена была признать его пользу — иначе Клеан не дожил бы даже до летнего Солнцестояния…
Говорят, на свадьбе все перепились, и кто-то выражал сожаление, что я не отступил от закона — но меня в то время в городе уже не было. Обида и гнев уводили меня все дальше от Йолмана, и, в конечном счете, завели в южные предгорья — благословенный край сладкого винограда, жаркого солнца и холодных рек — где я и прожил следующие десять лет.
Отец писал мне, что история о «тайне Берри Бона» разошлась сперва по переулку Нашептников, а потом и по всему городу — и неожиданно получила продолжение. При жизни горожане не очень-то жаловали старину Берри: чернокнижник, у которого не все ладно с головой — не лучший сосед. А тут люди понесли к его могильному камню цветы. Владелец гостиницы подсуетился, выкупил дом Берри Бона у магистрата, устроил в нем апартаменты и не прогадал: они пользовались немалым спросом не только среди романтически настроенных пар, но и среди людей солидных. Некоторые из постояльцев утверждали, что ночью у дверей можно встретить призрак старины Берри, а кое-кто добавлял, что у призрака лицо и походка Берри Бона, но никакой это не Берри Бон… Поначалу отец считал все разговоры о призраке рекламной уловкой, но со временем засомневался. «Безусловная любовь, непреклонная вера, надежда, опирающаяся лишь на саму себя — не из этого ли раствора вырастут однажды кристаллы философского камня?» — писал он мне в одном из последних писем; я еще подумал тогда, что годы сделали его чересчур сентиментальным.
Так или иначе, был призрак или нет — рассказывали о нем с улыбкой: Берри Бон стал символом чувства, перешагнувшего грани разумного, и люди желали ему удачи на этом пути. Романтические натуры мечтали хоть единожды сами испытать подобное, натуры здравомыслящие — молили Творца оградить их жизни от такой напасти, но и тем, и другим грело души осознание реальности этого чувственного бесчинства; осознание того, что подобное — возможно…
Беспорядки минувшего года не обошли Йолман стороной. Работяги дрались со стражей, церковники призывали жечь колдунов, беднота громила все подряд; у всех на то были свои причины, и «соседскому перемирию» пришел конец. Когда письма от отца прекратились, я понадеялся, что он решился уехать — но вскоре пришло известие о его смерти.
Известила меня — кто бы мог подумать? — Джессика. Беспорядки забрали не только жизнь моего отца, но и жизнь ее мужа, жизни почти всех наших давних знакомых…
«Всего три дома уцелело: дом Кивы, домишко Берри и мой», — писала она и просила меня вернуться в Йолман, не уточняя, впрочем — к кому и зачем.
Когда-то у Джессики был хороший почерк; теперь же буквы наскакивали друг на друга. За неровными строчками мне чудился разрушенный, выгоревший переулок и дом Берри Бона — такой же приземистый и крепкий, как в год, когда он был построен. «Та, которую ждал» старина Берри обрела надежное пристанище в людской памяти, как и сам Берри Бон, а его дому больше не было тесно; не было нужды работать локтями в борьбе за место под солнцем.