— Команда, смирно!
Впрочем, появление Старшины сопровождалось таким скрипом и скрежетом, что глухого бы разбудило. Старшина едва заметно сморщился. Ведь Уставы гласят: во время проведения хозяйственных работ команда «Смирно» не подается. Но выказывать свое неодобрение не стоило. Поэтому он только кивнул, показывая, что слышал, видел, оценил, а сам, заложив руки за спину, неторопливо двинулся вдоль стеллажей.
— Вольно!
Люди вернулись к своей работе. Двое осторожно снимали ракеты со стеллажей, третий мягкой тряпочкой протирал всю поверхность, четвертый ручной масленкой доливал масло во все соединения, а еще двое занимались особо ответственной работой. Отвинтив пробку емкости с жидким азотом, они деревянной мерной палочкой замеряли объем жидкости и при необходимости осторожно, стараясь не пролить ни капли, доливали до нужного уровня. Азот в капонире сжижали на своей установке, но эта зараза потребляла слишком много электричества. Поэтому жидкий азот был буквально на вес золота. Хотя это всего лишь старая пословица. Ну кому в наше время нужен мягкий и неподъемно тяжелый металл?
Старшина покинул Хранилище перед самым ужином. Ниже, на пятом дополнительном уровне, по освещенным факелами сумрачным коридорам уже бегали дневальные, колотя черпаками по пустым мискам. Нижние уровни всегда кормили первыми, вместе с офицерами. Служба там была тяжелая. При деде нынешнего Потомственного полковника Потомственный инженер Усков собрал из имеющихся на складах запасных частей и установил в Лосином логе две ветрогенераторные установки. Но их энергии едва хватало на работу систем вентиляции, откачки грунтовых вод и восстановление заряда стартер-батарей дизелей. На нижних уровнях всегда дурно пахло и было трудновато дышать, поскольку факелы выжигали кислород быстрее, чем вентиляция успевала обновлять воздух. А раз или два в год случались дни, когда ветер стихал, и, чтобы не сжечь ветрогенераторы, приходилось совсем отключать нагрузку. И тогда на нижних уровнях ходили по колено в воде, а от вони и смрада можно было задохнуться.
Старшина поднялся наверх и несколько минут посидел на лавочке у входа в лифтовую шахту. Сам лифт был опущен вниз и включался только во время Учений, да и то лишь для того, чтобы проверить его работоспособность. Его, как правило, поднимали до поверхности, а затем опускали вниз и сразу же отключали. А личный состав, как и всегда, передвигался между этажами с помощью веревочных лестниц. Но для него вся эта эквилибристика была уже немного в тягость.
Вечер прошел спокойно. После отбоя он проверил наряд и обошел внешнюю территорию. Только на сдвижной крышке четвертой ракетной шахты, пожалуй, стоило пересадить кусты бузины. Старые так и не зазеленели и потому выделялись на общем фоне пожухлым, коричневым пятном.
Когда он уже возвращался к себе, со стороны КПП донесся голос Тамарова. Старшина остановился и прислушался. Интонация была раздраженно-пренебрежительной.
— …тебе было сказано, шелупонь! В капонире — «отбой». Так что брысь отсюда, и чтобы я тебя не видел.
Пянко покачал головой. На лесные поселения часто обрушивались напасти: то недород, то эпидемия, то волки стадо порежут, и по весне у капониров частенько объявлялись немногие выжившие, рассчитывая просто подкормиться на дармовых харчах, а не действительно посвятить жизнь нелегкой службе Рядового. Но Тамаров все-таки перегнул палку. Не стоило так хамить. Потомственный полковник на каждом совещании сержантского состава подчеркивал, что люди капониров должны соблюдать определенный этикет при обращении с «низшим» народом. Пянко тяжело вздохнул: пожалуй, стоит подойти, разобраться, в чем там Дело. Но со стороны КПП больше не донеслось ни звука, и Старшина опять вздохнул, но на этот раз облегченно, и отправился спать.
Поднялся он поздно, уже рассвело. Дежурным по батарее сегодня был Потомственный сержант Итин, из хорошего, крепкого рода, так что старшина вполне мог на него положиться. Поэтому он и не пошел в расположение к подъему, к тому же у него была задача, исполнить которую можно было только при свете дня. Пянко быстро позавтракал, достал малую саперную лопатку и двинулся к Мокрому логу. На гребнях скатов Мокрого лога росла отличная бузина, и он собирался наметить несколько кустиков, которые надо было пересадить на крышку четвертой шахты, а заодно и третьей. На ней кусты пока еще выглядели прилично, но Старшина наметанным глазом уже заприметил первые признаки увядания. Все равно через неделю так и так придется пересаживать.
Он вышел через старое КПП. На ночь здесь выставляли часового, но с рассветом его сняли, так что Старшина открыл своим ключом старый навесной замок, соединявший своей изрядно истончившейся дужкой два конца блестевшей ружейным маслом железной цепи, отворил покосившуюся скрипучую дверь и шагнул внутрь темного павильона. Он любил это место. Хотя даже самому себе не мог объяснить почему. От здания старого КПП осталось по существу только две стены и покосившиеся остатки крыши. Узкий коридорчик был весь засыпан прошлогодней листвой, налетевшей сквозь выбитые стекла окон. Окна были огромными, от пола до потолка, скорее, даже не окна, а стеклянные стены. И что у Прежних была за привычка так разбазаривать столь драгоценный материал — стекло? Но кто их поймет? Хотя, когда эти стеклянные стены были целы, здание, наверное, выглядело просто шикарно. И никак не вязалось с другими строениями капонира, прочными, громоздкими, предназначенными для того, чтобы при любых обстоятельствах продержаться как можно дольше. Удивительно, что военные Прежних решили построить для себя столь хрупкое и прозрачное здание. И может быть, причина его необъяснимой любви к этому запустелому месту заключалась именно в этом удивлении. Здесь он ощущал мощь своих предков наиболее явственно.
Старшина вошел внутрь, хотя при отсутствии двух стен и изрядного куска крыши это понятие было очень относительным, вдохнул воздух, в котором, несмотря на гуляющие сквозняки, ощущался привкус затхлости и, повернувшись, принялся закрывать замок. В этот момент куча прелых листьев в дальнем углу здания зашевелилась, как будто кто-то собирался выбраться наружу, а пока разминал затекшие конечности. Старшина выхватил нож и принял боевую стойку. Куча еще шевелилась, затем листья взметнулись вверх, и перед глазами старшины предстала чумазая, вихрастая голова на тонкой мальчишеской шее. Несколько секунд они пялились друг на друга, потом Пянко, усмехнувшись, добродушно произнес:
— Ты кто такой?
Паренек неторопливо поднялся, отряхнул с одежды приставшую листву и лишь затем заговорил:
— Я пришел поступать в Рядовые.
Старшина окинул его скептическим взглядом. Судя по поношенной одежде и тощему походному сидору, перед ним был сирота из какой-нибудь деревни, пережившей голодную зиму. По весне на лесных тропах появлялось немало таких горемык. Община кормила их, пока было возможно, но, когда становилось совсем туго, односельчане пускали сидор по кругу, а затем провожали бедного сироту-нахлебника поискать другого пристанища. И большинство из них в первую голову пытало счастья в капонирах. Но этот был слишком молод. Уцелевшие стены заслоняли остатки здания от восходящего солнца, и внутри было довольно сумрачно, однако старшина разглядел, что пареньку было около шестнадцати. А до Испытаний допускались только те, кому исполнилось восемнадцать.
— Знаешь, парень, пожалуй, тебе придется подождать.
— Я жду. Целую ночь. Я пришел вчера, но меня не пустили, — парень поджал губы, — сказали, что не разрешил какой-то Отбой. — Он насупился. — Я не слышал, чтобы где-то гостю отказывали в пище и ночлеге.
Так вот кого гонял вчера вечером Тамаров. Эти «низшие» все мерили на свои мерки, считая капониры чем-то вроде большой деревни. Никакого представления о секретности, пропускном режиме, Уставе гарнизонной и караульной службы. Но Пянко чувствовал, что в словах мальчишки все-таки была правда.
— Вот что, парень. Ежели действительно хочешь попытать счастья и попробовать стать Рядовым, то ты должен подождать, пока тебе исполнится восемнадцать зим. Раньше до Испытания никого не допускают. Ты ведь сирота?
Тот кивнул.
— Значит, у тебя должна быть «христарадница»…