Адемар
(наступая на меч)
Сдайся!..
Бертран.
Ни за что!
Занавес.
Действие пятое.
Та же декорация. Адемар, Аймерик.
Адемар. Царство ему небесное!
Аймерик. Великий государь был!
Адемар. А все Бертран!
Входят Бернгард и Раймон.
Король умер!
Раймон. Старик?
Бернгард. Святой Фома Бекет, прости ему!..
Аймерик.
Гонец привез эту весть о смерти Генриха.
Кровь ударила старику в голову,
И он умер на месте, не сказав ни слова!
Какой человек был...
Раймон. Был, и нет его.
Бернгард. Значит, Ричард — король?
Аймерик. И женился на Матильде!
Раймон (горько). Я так и знал!
Бернгард. Конец Бертрану!
Адемар. Друзья, надо приготовиться. Ричард сейчас будет (Уходит).
Входят Рутжер и Бертран.
Рутжер. Стой здесь. Когда пройдет Ричард, пади к его ногам. Может, он помилует тебя!
Бертран. О нет! Я не унижался перед старым королем, а перед Ричардом и подавно. Пусть убивает!
Рутжер. Счастлив будешь, если он просто убьет тебя. Не миновать тебе пытки.
Бертран.
Мой замок отнят — жизнь мне не нужна,
И не боюсь я ни огня, ни кольев!
О замок мой! Мой Аутафорт!
Я для тебя лишь жил, и за тебя умру,
И о тебе одном тоскую, умирая.
Прощай!
Вваливаются трубадуры.
Матфре. Вот он где!
Пэйре. Гой, Бертран!
Майлоли. Бертран де Борн! Братец!
Бертран. Здорово, друзья!
Ук. Как живешь, друг?
Бертран. Великолепно!
Раймбо. Как твой замок, Бертран?
Бертран. Как и твой, Раймбо: в добром здравии!
Матфре (издеваясь). Святой Антонин, твои руки, кажется, связаны, Бертран!
Бертран. Но язык на свободе. Берегись, Матфре!
Ук. Где думаешь теперь жить, мой милый: в Аржантоне или (передразнивая) во владениях отцов?
Бертран. В аду, дружок. Буду поджидать тебя там!
Раймбо. Скажи, Бертран, ты любишь жариться на раскаленных угольях?
Матфре. Нет, он предпочитает четвертование.
Ук. А, по-моему, он давно облюбовал себе колесо.
Пэйре. Испанским сапогом он тоже не побрезгует!..
Бертран. Но я буду думать о ваших дурацких мордах и даже не вскрикну!
Матфре. А хорошую песню ты нам споешь на дыбе, Бертран?
Бертран. О вашей подлости буду петь, трубадуры!
Входят Ричард, Матильда, бароны.
Ричард. Я не люблю высоких речей и торжественных слов. Пуатевинские бароны! Вы восстали против отца — царство ему небесное! — и против меня. Но вы смирились, и я вас прощаю. Служите мне верой и правдой при моем дворе.
Бароны. Радость!
Бертран. Скоты!
Ричард. Кто смел сказать?
Бертран. Бертран де Борн!
Ричард. А, старый приятель! Вот мы и свиделись.
Бертран. Свиделись, государь.
Матильда. Я рада вам, виконт.
Бертран. И я вам рад, госпожа.
Матильда. Но вы в цепях, виконт...
Бертран. А вы на троне, госпожа.
Ричард. Го, Бертран! Ты, я вижу, остался таким же. Силен ты на словах. Но у меня рука
сильнее, Бертран!
Бертран. Да, но рука умрет, а слова не умрут, государь!
Ричард. Довольно! Бертран де Борн! Не хочешь ли чего на прощанье?
Бертран. Хочу.
Ричард. Говори!
Бертран. Пусть мой мальчик, Папиоль, простит меня.
Папиоль (бросаясь из толпы). Господин! Господин! Простите вы меня!.. Это я погубил вас.
Бертран.
Нет, Папиоль, ты правду мне сказал...
Люблю тебя и верю лишь тебе...
Я клятву дал свой замок защищать —
Ценой какой угодно!
Но есть цена — рок не простит ее, —
Кровь друга я пролил, и кара ждет меня.
Ричард. Что ж мне делать с тобой, трубадур?
Бертран. Убить!
Ричард. Ха! Я знаю, что убить. Но как убить?
Бертран. Придумай пытку потяжелей. Я не боюсь ничего.
Матильда и Ричард тихо совещаются.
Папиоль!
Когда умру я, оседлай коня,
Мою виолу и мой меч возьми с собою
И в Аутафорт направь свой путь.
С востока ты к нему подъедешь.
Останови коня и, к башне обратившись,
Скажи: «Благодарю». Еще скажи: «Прости».
Потом разбей мечом виолу,
Разбей о стену меч и крикни вновь:
«Прости, он умер за тебя!» Прости
И ты, мой мальчик. Помни!
Не продавай меча и песни никогда!
Матильда. Я придумала вам пытку, виконт! Снять с него оковы!
Оковы снимаются.
Бертран де Борн! Вы сделали моего супруга королем, а меня королевой! Мы хотим отблагодарить вас. Вы будете отныне нашим первым трубадуром. Пойте в нашу честь, виконт!
Среди баронов недоумение и ропот.
Бертран (после короткого молчания). Матфре! Ук! Пэйре! Майлоли! Вы угрожали мне дыбой!
Но что огонь, что колесо, что колья?
Вот пытка страшная, невиданная в мире,
Вот наказанье, тяжелее смерти!
Лишь женщина могла его придумать:
Петь палачей, благословлять господ!
Я говорил: мне ничего не страшно,
Но это страшно мне, боюсь того я!
Я не хочу такого наказанья!
О Папиоль! Скажи, моли ее,
Пускай простит меня, пускай убьёт!
Папиоль. Но, господин... Ведь король сделал вас своим первым трубадуром...
Бертран. Ты говоришь!.. Ты?.. Которого я учил! Папиоль!
Ричард. Ха-ха! Мальчик здраво рассуждает! Я делаю тебя своим менестрелем. Получи коня из моей конюшни!
Папиоль. Благодарю, государь! (Целует у него руку).
Бертран. Папиоль!.. И ты?.. Нет... Ты прав опять...
Бери коня и счастлив будь, слуга!
Да, время предков миновало,
Свободы нет, и замки — королю!
Глупец! За что сражался?
За замок родовой? Нет замков таких больше,
Но есть король, есть королевский двор.
И при дворе покорные вассалы!
Так приказало время: покорись!
Безумен тот, кто времени не слышит.
Не слышал я — и вот погиб за это.
Ты победило, время. Я сдаюсь.
Матильда.
Спойте нам песню, трубадур!
Бертран. Чтоб кубок золотой в награду получить? Виолу мне!
Ричард смеётся.
Матильда. Я отомстила!
Бертран
(поет)
Мне ль песни летние иметь,
Когда весна в краю?
Но ты, король, велишь мне петь.
Ну что же, я спою!
Ну что ж, пока печаль жива,
Спою тебе « без гнева» —
Тебе, о Ричард, Сердце Льва,
И вам, о королева.
Мой замок был высок и прям,
Как лучших воинов строй.
Король, ты отдал топорам
Высокий замок мой.
Над камнем выбилась трава,
А я пою « без гнева» —
Тебе, о Ричард, Сердце Льва,
И вам, о королева.
Мой меч мне пел всегда в огне,
Всю жизнь я бился им,
Всю жизнь, король, сверкал он мне
Над замком родовым.
Ты замок бросил в тину рва,
И я пою « Без гнева» —
Тебе, о Ричард, Сердце Льва,
И вам, о королева!
Мой верный друг не помнил зла,
А я убил его,
Чтобы хоть смерть вернуть могла
Тень замка моего.
Ты мне оставил лишь слова,
И я пою «Без гнева» —
Тебе, о Ричард, Сердце Льва,
И вам, о королева!
Ричард и Матильда не слушают, говорят с баронами. Бертран бросает виолу на пол.
Бертран
(в публику)
А Перигорд сгорел и Аутафорт разрушен!
Занавес.
1922 г.
Послесловие.
Если б я был дерзок, я бы назвал свою трагедию романтической. Но я не решаюсь: слишком ответственно звучит это слово, слишком оно мне дорого. Для меня романтизм — это раньше всего буря и натиск, не чувствительный, не слезливый, а бешеный и победный. То, чего нет в русской литературе, то, чему я учился, учусь и всегда буду учиться на Западе. У нас «романтиком» окрещивают любого, не разбираясь. Стоит писателю поговорить о чувствах, об идеале поплакать — он романтик. Или, наоборот: если пишет автор о хулиганах, о разбое, об убийстве — он романтик. Но не чувств требую я, а страстей, не людей, а героев, не правды житейской, а правды трагической. Да, я знаю, герои моей трагедии, рыцари и трубадуры XII века, на самом деле были просто зверьми, жестокими и бесчестными. Тем хуже для них. Тем почетнее моя задача: из низкого создать высокое, из зверского — трагическое. Я не стремился к точной исторической правде, к воспроизведению быта. Сестру я сделал женой; из четырех братьев двух убрал, потому что они не были нужны мне; старик король, узнав о смерти сына, умирает у меня на месте, а ведь история говорит, что он прожил еще шесть лет. Больше того, я обогнал исторический процесс на добрую сотню лет. Усиление королевской власти и ослабление феодальных магнатов, едва начавшееся в XII веке, у меня уже приходит к концу. Что ж? История — материал, я могу лепить его, как мне угодно. Все: быт, историю, житейскую правду — я принес в жертву трагическому действию. Такой произвол на Западе законен и поныне. А в России от писателя требуют, чтобы он был историком и политиком.Но не истории хотел я учить зрителей, а трагедии человеческих страстей! Нигде психология и реализм не оказали столь разрушительного влияния, как на сцене. Театр, по самому своему существу, чужд мелочного быта и тонкой психологии. Он в действии. Но в России учат, что надо стремиться к верному изображению настоящих будничных чувств, «реальных» людей. И вот вместо Шекспира, Расина, Гюго в нашем театре царит тончайшая, но нуднейшая психологическая жвачка Чехова. Зато это «верно», это «правдиво», и это — ничто другое! — привело театр к гибели. Все кричат о кризисе драматургии — и все ставят умные драмы без всякого действия, с завалом быта и настроений. Или — модернисты, футуристы, имажинисты — пишут пьесы с кунштюками, которых никто не ставит, потому что они годятся для всего, только не для театра. Можно изгнать с грехом пополам законы трагического сюжета из романа, из повести, но не из театра! Ибо быт, психология, образы, словесные и сценические трюки — все должно быть подчинено в театре интриге. Потому что можно вводить какие угодно новшества, но есть законы театрального действия, которые преступить нельзя. Трагедия должна быть трагедией! И вот, приступая к пьесе в стране, где не знают и не хотят знать театра, я ударился сознательно в другую крайность. Вместо театра настроений, голого быта, голых фокусов я попытался дать театр чистого движения. Быть может, получилось голое движенье — не беда! Мелодрама спасет театр. Фальшивая литературно, она сценически бессмертна! А для меня сценичность важна прежде всего. Пусть литераторы придираются к моей пьесе — их мнения для меня не существуют. В этой трагедии я, еще в большей степени, чем во «Вне закона», очистил действие, оголил его. Не только стиль литературный пострадал на этот раз, я сгустил действие в ущерб диалогу, второй непременной основе театра. Это недостаток. Но я начинаю. И начинать надо, отталкиваясь от современного театра, перегибая палку в другую сторону. Традиций русских нет; учителей у меня в России не было. А рабски брать с Запада я не хотел. Тяжкая опасность грозила мне: а не будет ли эта пьеса звучать как перевод? Всеми своими силами избегал я этого. Не мне судить, избежал ли. Трудно в России писать трагедию. И величайшая трудность: чем писать ее? Прозой? Но в прозе патетические места звучат тускло. Стихами? Но какими? Официально принят пятистопный ямб. Но почему? Кем оправдан он? «Борис Годунов» — чисто литературная драма, не сценическая. Пятистопный ямб для сцены, по-моему, непригоден. Он тяжел, мешает актеру. Пора признать, что литературным стихом писать пьесы нельзя. И вот к нему я пришел; это опыт, не настаиваю на нем. Трагическую выспренность дает ямб. Но пятистопность тут ни при чем. Я писал «Бертрана де Борна» «прозой» и «свободным ямбом», разбивая его на строчки в зависимости от интонации, от сценической фразы. Иногда я вводил даже анапесты или хореи для вящего ударения. Это не проза, не стихи, а сценическая речь, местами ритмическая. Я слышал актера, когда я писал свою пьесу. И моя разбивка на строки произвольна. Я слышал так — актер может услышать иначе: пусть изменяет мои строки. Стих мне не дорог. И еще одну особенность пьесы хочу подчеркнуть. Особенность, характерную для нее одной. Я попытался найти трагическую кару, сильнее смерти. И потому-то после сильного напряжения четвертого акта я в пятом ослабил внешний эффект, ослабил внешнее действие. Но я хотел сделать кару глубже, эффект не столь ярким, но более действенным. И здесь не знаю, удалось ли мне это. Я написал свою пьесу во время великой революции, и только потому, что я жил в революции, мог написать я ее. Но не в том грубом смысле, в каком принято понимать «отражение эпохи». Трагедия собственности Бертрана, трагедия его свободы не есть трагедия нашего русского мещанина, у которого отняли мебель. Трагедии двух героев сплетаются у меня в одно трагическое действие: трагедия человека, борющегося с государственной властью, и трагедия человека, стоящего у этой власти.