Я не уделял больше особенного внимания его запискам, приносимым к Марте. Чаще всего я поддавался на ее уговоры вернуться домой, проявить благоразумие. При этом я восклицал: «И ты с ними заодно!» Я скрежетал зубами, стучал ногами. В том, что я приходил в такое бешенство при мысли о разлуке с ней на несколько часов, Марте виделся признак страсти. Уверенность в том, что она любима, придавала ей такую твердость, какой я никогда в ней не замечал. Зная, что мысленно я буду с ней, она настаивала на моем возвращении домой.
Я быстро смекнул, в чем подоплека ее храбрости. И сменил тактику. Делал вид, что поддаюсь на уговоры. Ее настроение тут же менялось. При виде моего благоразумия (или ветрености) ее охватывал страх, что я уже меньше люблю ее. И она сама принималась уговаривать меня остаться, так как жаждала быть уверенной во мне.
Однажды, правда, ничто мне не помогло. Я не был дома уже трое суток и объявил Марте о намерении провести и следующую ночь у нее. Она пустила в ход все, чтобы переубедить меня, — и ласки и угрозы. Даже сама, в свою очередь, прикинулась равнодушной. В конце концов заявила, что если я не отправлюсь домой, она уйдет ночевать к своим.
Я ответил, что мой отец вряд ли оценит этот прекрасный жест. Ну что ж! — отвечала она. Тогда она пойдет не к своим, а на берeг Марны. Простудится, умрет и наконец-то освободится от меня. «Ну пожалей хотя бы ребенка, — говорила она. — Не ставь под удар его существование». Она обвиняла меня в том, что ее любовь для меня забава, что я испытываю ее. На такую настойчивость я отвечал ей словами своего отца — она, мол, меня обманывает неизвестно с кем, но я не слепой. «Только одно мешает тебе уступить мне. Сегодня у тебя свидание с одним из твоих любовников». Что могла она возразить на столь чудовищные обвинения? Она отвернулась. Я стал упрекать ее за то спокойствие, с которым она сносит оскорбления. Я так старался, что в конце концов она согласилась провести эту ночь со мной. Но при условии, что это будет не у нее дома. Ни за что на свете она не допустит, чтобы завтра ее хозяева сказали посланнику моего отца, что она была дома.
Да, но куда же нам податься?
Мы были детьми, которые, стоя на стуле, гордятся тем, что они на голову выше взрослых. Обстоятельства нас поднимали, но стать выше мы не могли. И если в силу нашей неопытности иные сложные вещи казались нам пустяковыми, другие, совсем простые вещи, напротив, превращались в непреодолимые препятствия. Мы так ни разу и не осмелились воспользоваться холостяцкой квартирой Поля в Париже. Я не представлял себе, как смогу дать понять консьержке, сунув ей монетку, что мы будем захаживать туда.
Значит, оставались гостиницы. Я никогда в них не останавливался. И дрожал при одной лишь мысли переступить порог одной из них.
Дети ищут предлога. Постоянно вынужденные оправдываться перед родителями, они не могут не лгать.
Я думал о необходимости оправдываться даже перед швейцаром какой-нибудь занюханной гостиницы. И потому под предлогом того, что нам понадобятся белье и кое-какие предметы туалета, я заставил Марту собрать чемодан. Мы попросим два номера. Подумают, что мы брат и сестра. В моем возрасте (когда тебя выставляют из казино), попросив один номер на двоих, я могу подвергнуться унижениям и потому ни за что этого не сделаю.
Дорога до Парижа в одиннадцать часов ночи была нескончаема. Помимо нас, в вагоне было еще двое — жена провожала мужа в чине капитана на Восточный вокзал. Вагон не отапливался и не освещался. Марта прижималась головой к мокрому стеклу. Всем своим видом она показывала, как страдает из-за каприза одного жестокого молодого человека. Я был пристыжен и мучился, размышляя над тем, насколько сильнее Жак, всегда такой нежный с ней, заслужил быть любимым.
Я не мог не начать оправдываться вполголоса. Тряхнув головой, она ответила: «Лучше быть несчастной с тобой, чем счастливой с ним». Вот одно из любовных признаний: они, казалось бы, ничего не значат, их стыдишься кому-то пересказывать, но, произнесенные любимыми устами, они опьяняют вас. Мне даже показалось, что я понял эти слова. Но что они, в сущности, означали? Можно ли быть счастливым с кем-то, кого не любишь?
Меня и сейчас, как тогда, не оставляет в покое один вопрос: дает ли любовь право вырвать женщину из пусть посредственного, но безмятежного существования: «Лучше быть несчастной с тобой…» Был ли в этих словах неосознанный упрек? Безусловно, со мной Марта в силу чувства ко мне познала минуты, которых у нее не могло быть с Жаком. Но давали ли мне эти счастливые мгновения право на жестокость по отношению к ней?