Мы сошли на Бастильском вокзале. Холод, к которому я отношусь терпимо, поскольку он кажется мне самой чистой в мире вещью, здесь, на вокзале, был грязнее жары в портовом городе, к тому же лишенном той его веселости, что многое искупает. Марта жаловалась на судороги. Держалась за меня. Жалкая, позабывшая о своей красоте и юности пара, стыдящаяся себя, как пара нищих!
Я стыдился беременности Марты и шел, не поднимая глаз. Отцовской гордости как не бывало.
Под ледяным дождем бродили мы между площадью Бастилии и Лионским вокзалом. Всякий раз, завидя гостиницу, я придумывал какую-нибудь отговорку, лишь бы не входить. Марте же говорил, что ищу приличную гостиницу исключительно для транзитных пассажиров.
На площади Лионского вокзала мне стало трудно оттягивать решение о ночлеге. Марта потребовала положить конец этой пытке.
Она осталась на улице, я вошел в вестибюль гостиницы, надеясь сам не знаю на что. Портье поинтересовался, желаю ли я снять номер. Было так просто ответить утвердительно. Слишком просто; как пойманная с поличным гостиничная крыса, ища оправдания, я спросил у него, в каком номере остановилась госпожа Ламкоб. При этом я покраснел и испугался услышать в ответ: «Вы шутите, молодой человек? Она же на улице». Он справился с книгой регистрации. Я извинился, сказав, что, видимо, перепутал адрес. Марте соврал, что мест нет и что в этом квартале свободного номера в гостинице нам, вероятно, не найти. Я вздохнул с облегчением. И как вор поспешил прочь.
Только что из-за навязчивой идеи избежать гостиницы, куда я фактически принудил обратиться Марту, я совершенно забыл о ней самой. Теперь наконец я вспомнил о ней, бедняжке. Едва удержав слезы, на ее вопрос, где мы проведем ночь, я стал умолять ее не обижаться на больного и тихо-мирно вернуться: ей — в Ж., мне — к родителям. «Больной», «тихо-мирно» — при этих неуместных словах она машинально улыбнулась.
Из-за охватившего меня чувства стыда возвращение было мучительным. Когда среди прочих упреков Марта неосторожно проговорила: «Каким, однако, ты был злым», я вышел из себя, обвинил ее в отсутствии великодушия. Когда же она, напротив, замолчала и сделала вид, что все забыто, я испугался, что она ведет себя так потому, что и впрямь относится ко мне как к больному, сумасшедшему. Тогда я заставил ее сказать, что она все помнит и что если даже извиняет меня, я не должен все-таки пользоваться ее снисходительностью, что однажды, устав от моего плохого обращения с ней, она почувствует, как эта усталость берет в ней верх над любовью, и оставит меня; и, только услышав все это от нее, успокоился. Принуждая говорить ее со мной подобным, решительным образом, я, хотя и не верил в ее угрозы, испытывал дивную, сравнимую разве что с ощущением от русских горок боль. В эти минуты я осыпал Марту поцелуями, как никогда страстными.
— Повтори еще раз, что бросишь меня, — просил я, задыхаясь и сжимая ее в объятиях так, что у нее чуть кости не хрустели.
Такая покорная, какой не может быть даже рабыня, но только медиум, она повторяла, чтобы доставить мне удовольствие, фразы, в которых ничего не смыслила.
Эта ночь метаний от гостиницы к гостинице была решающей, в чем я едва ли отдавал себе отчет после стольких других безумств. Но если я думал, что вся жизнь целиком может вот так не пройти, а проковылять, то Марта, у которой зуб на зуб не попадал на обратном пути, когда она, обессиленная, сраженная, забилась в уголок у окна, Марта поняла все. Может быть, она даже увидела, что в конце этой гонки сроком в год в автомобиле, за рулем которого безумец, ее ждет лишь одно — смерть.
На следующий день я застал Марту, как обычно по утрам, в постели. Я хотел прилечь, но она нежно отстранила меня. «Я неважно себя чувствую, — сказала она, — уходи, оставь меня. Заразишься насморком». Она кашляла, у нее поднялась температура. С улыбкой, чтобы это не выглядело упреком, она сказала, что, должно быть, подхватила вчера простуду. Несмотря на растерянность, она не разрешила мне сходить за врачом. «Пустяки, нужно побыть в тепле». На самом деле она не хотела, послав меня к доктору, скомпрометировать себя в глазах этого старого друга семьи. Я так нуждался в утешении, что отказ Марты прибегнуть к услугам врача успокоил меня. Однако я опять и с новой силой забеспокоился, когда Марта попросила меня по дороге домой сделать крюк и занести доктору письмо.