Она была, конечно, права. Сегодня мы сыграем как никогда.
***
Оставшийся день превратился в одно смазанное пятно. Мы устроили генеральную репетицию, где меня несколько раз назвали самовлюбленным эгоистом, отругали за нежелание поделиться словами исполняемых песен, выразили сомнения в моей способности исполнить хоть что-нибудь кроме классики типа «Смерть клопам» и «Прощай, пароход», и прочими способами выразили свое одобрение моими талантами как лидера группы.
Мику отвлекла на минуту в сторону и сообщила, что Лене уже получше, но из домика она выходить отказывается. Пришлось отстранить зеленовласку от руководства перемещением колонок из клуба на сцену и отослать домой с наказом обязательно притащить Лену на концерт. Лена на концерте — правильная Лена, а не на концерте — наоборот. Ух, даже интересно наблюдать со стороны, как легко и непринужденно отключается мозг местами. Мало у меня времени, мало…
В голове звонко постукивали молоточки. «Вечерний звон (дон-дон, дон-дон), вечерний звон… Как много дум (дон-дон, дон-дон) наводит он…» Типичные признаки сформировавшегося невроза. А меня еще хорошим ключом посчитали — какие же, интересно, другие были? А в восьмидесятые, Виола рассказывала, что ключи и якоря годами работали, на износ. Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя — богатыри, не мы.
Плохая им досталась доля.
Ля-минор. Сыграть им Баха, что ли, для затравки? На гитаре, да. Или Рахманинова.
У бабушки моей даже специальное слово было: «рахманный» — это вялый такой, когда мысли путаются, и ничего не хочется делать, и даже думать ни о чем не хочется. Это про меня сегодняшнего. Перегруз мыслей и перегрев мыслительной коробки.
— Я Рахманинов, — объявил я в пустоту. — Хоть Рахманинов не нов, все же я — Рахманинов.
Рифма показалась удачной, и я принялся подбирать под нее аккорды.
— Стой, — на лоб легли тонкие, но сильные руки. Взгляд уперся в голый, не по форме одетый живот. Передо мной, нахмурившись, стояла Алиса.
— Ах, Алиса и дня не может прожить без ириса, — пропел я, понимающе кивая. Гитарные струны обжигали. В воздухе столбами плясала пыль.
— Саш, — а у нее карие глаза, оказывается. Даже не карие, а золотые. «Были они смуглые и золотоглазые». Да она же марсианка! Дело ясное, господа, никакая она не Алиса — ее настоящее имя — Аэлита. Она прибыла к нам на ракете.
— Саша!
Ракетное лето.
— Саша! — ее прекрасные золотые глаза как-то одним махом оказались рядом с моими. В них было многое — тоска, забота и ярость, и обида, и улыбка, а еще тревога, и что-то еще, что-то…
— Ты распадаешься, Саш, — она говорила тихо и четко. — Рассыпаешься в пыль. Нельзя этого допустить. Соберись.
— Ты, Алиска, танцуй со мной, как танцевала до сих пор, — посоветовал ей я. — И я никогда не устану. Мы только сотрем наши башмаки до дыр и добредем до солнца и луны.
— Держись, — серьезно сказала Алиса. — Помощь идет.
Она быстро поцеловала меня и вышла из клуба. Я сидел молча, бесцельно перебирал струны и не знал, что мне думать о последнем проведенном здесь получасе. Кажется, события срывались в бесконтрольный галоп.
***
Врача все же вызвали, по всей видимости, поведение мое вызывало у окружающих вопросы и опасения. Пришла, конечно, Виола — часто мы с ней стали видеться, часто. Запихнула в меня, мало чего соображающего, пару таблеток, дала запить, посидела рядом. Девчонки деликатно покинули клуб, но наверняка за дверью судачили, что со мной, таким красивым и малоадекватным, теперь делать.
— А чего это со мной делается? — поинтересовался я, когда немного пришел в себя.
— Тебе научно или чтобы понятно было? — прищурилась Виола.
— Чтобы страшно звучало, — нашелся я.
— Под воздействием мегадоз кортексифана в белом веществе твоего головного мозга идет распад миелиновой оболочки аксонов, — бодро отрапортовала «медсестра». Действительно, прозвучало как-то неуютно. — Это по форме. По сути — у тебя развивается рассеянный склероз, но это не критично, люди с таким живут многие годы.