— Конечно. Чего ж не понимать, так? Мне даже Клава, жена, говорила — она у меня добрая вообще-то, — человека, говорит, подведешь…
— Ты не меня, ты одного старика подвел, которого, как и тебя, турнуть хотели. Ну, ладно! Чего ж теперь. Все ясно… — Сериков нервно встает, нахлобучивает шапку. — Я, честно говоря, думал, что это не ты писал. Что какая-то фальшивка.
— Нет. Я. Сам и писал… Постой!
Он вдруг хватает Серикова, уже повернувшегося к двери, за руку.
— Подожди! Я что хочу сказать? Ты слушай… — Кизяев взволнован, потемнел лицом. — Вот ребята сидят. Они из команды уходят, в знак протеста. Подали заявления. Я их из мальчишек тянул, из футбольной школы. Что я буду с ними тут? На завалинке сидеть? «Козла» забивать? — Он все больше горячится. — Им в футбол играть надо. В большой футбол. Я им говорю, дуракам: ну, подумаешь, Жеребцов? Это им нового тренера суют, Жеребцова Саньку. Поиграете годок… Ну — Санька, ну, хрен с ним…
— Все, Григорий Степанович! Говорить не будем!
— Ладно, дело ваше. Я их в Минск беру. И еще двоих, из дубля. Понял? Я за этих людей теперь отвечаю. Как же я могу от команды отказываться — пускай в Минске, пускай класс «Б»? Значит, делай, как говорят. Вот тут что!
— Но ты же, дорогой Григорий Степанович, говорил мне, — помнишь? — что уходишь из большого футбола. Что устал, надоело…
— Эх, мало что! Ты вот журналист, статьи печатаешь в московской газете, а дать тебе стенгазетку нашего ЖЭКа — так? Редактором — так? Согласишься? А-а! Да ты через неделю от тоски… Я футболом отравлен. Борьбой отравлен. Пока ноги держат, пока мотор стучит… И в Минске такую команду слеплю! А? Колюн, как считаешь?
Колюн тем временем, отойдя от стола, нашел где-то футбольный мяч и ударами головы лупит им в стенку. Второй парень не поднимается со стула, но посматривает с интересом.
— Сделаем, Григорий Степанович! — отвечает Колюн.
Нацелившись, он бьет головой по мячу, направив его в приятеля. Тот отбивает тоже головой.
— Зону выиграем! В класс «А» вотремся и еще «Авангарду» накостыляем! — Кизяев как-то вдруг изменился: стал жестким, молодым. Захлебывается словами, глаза горят зло. — Жизнь — борьба! Еще Маркс сказал, верно? Тебя душат, а ты не давайся, гнись. Борись до последнего! Но статью ты написал очень прекрасную, — неожиданно заканчивает Кизяев.
Они выходят вдвоем в коридор.
— И ты ничего не думай, не сомневайся — статья очень полезная! — Кизяев решительно пожимает Серикову руку. — Кто тебе что скажет, а вот я говорю… Хотя польза будет минимальная. Но все равно здорово.
Сериков внезапно расхохотался.
— Ну и тип ты, Григорий Степанович!
— Какой тип? Я правильный тип. Я борюсь, борюсь, понимаешь? За ребят борюсь, за игру, за футбол, за все, что люблю и что ты любишь. А этих людей ты еще не знаешь. Вот которых меценатами окрестил. Не знаешь, какая это сила. У-у! — Он понизил голос. — «Авангард» занял предпоследнее место. Так? Вылетает в класс «Б». Так? Но есть предложение: чтоб на будущий год играли не восемнадцать команд, а двадцать. Только затем, чтоб «Авангард» остался. Ясно тебе? Какая там сила?
— Не может быть! — Сериков потрясен.
— Тише. Ребята не знают. Так и будет, вот увидишь. Санька Жеребцов получит команду класса «А». А, ничего! Приезжай к нам в Минск.
Сквер перед зданием газетно-издательского комбината. Легкий морозец, снег. На скамейке сидит Лужанский. Быстро проходят мимо скамейки — в здание комбината и оттуда — люди. Многие здороваются с Лужанским. Какой-то старик подошел, пожал ему руку.
Бежит Сериков. Увидел Лужанского, остановился.
— Пал Саныч!
— Олег! — Лужанский поднимается со скамейки. — Позволь мне поздравить тебя… Ты женился?
Сериков кивает.
— Кто она?
— Хороший человек. Из Театра драмы…
— А! Артистический мир! Прекрасно, поздравляю тебя. Я знаю, ты четыре года холостяком… Я бы лично — не смог. Молодая? Двадцать? Тридцать? Великолепно! — Лужанскнй все это говорит якобы радостно, живо, но в действительности — механически.
— Ты ждешь кого-то? — спрашивает Сериков.
— Жену. Мы идем в ГУМ за костюмом. Мне. Говорят, там какие-то роскошные финские костюмы…
И эта выдумка — а может, и не выдумка — совсем не для Лужанского, всегдашнего неряхи и вовсе не франта.
— Ты написал заявление?
— Ах, не в этом дело! — Вся нервность Лужанского вдруг выскакивает наружу. — Вопрос практически решен…
Подходит пожилой человек, говорит вполголоса:
— Здравствуйте, Павел Александрович. Что у вас слышно?