Девушка переводит. Немцы записывают.
— Я предлагаю выпить за ветеранов нашей газеты!
Немцы встают. Остальным тоже приходится встать.
— Хотите познакомиться с Лужанским? — спрашивает Сериков немцев. — Сейчас я его приведу. Айн, цвай, драй! Живая история нашей газеты… Айн момент!
Немцы кивают. Грачев кисло:
— Да стоит ли? Товарищам скоро уходить, они идут в театр…
— Nein nein! Das ist sehr interessant! — восклицает любознательная немка.
Сериков выходит в приемную и говорит Доре, что Грачев требует немедленно привести Лужанского.
Когда он возвращается к столу, Грачев разливает коньяк. Немцы грызут яблоки. Чаклис пытается вести беседу на немецком языке.
— Их бин… вар… яре… — показывает что-то пальцами.
— Да не мучайтесь вы! Девушка переведет, — говорит Грачев.
Входит Лужанский.
— Звали, Роман Романович?
— Да, собственно… Заходите. Вот, познакомьтесь — наш старый работник. Как раз ныне провожаем товарища на заслуженный отдых… Присаживайтесь, товарищ Лужанский!
Лужанский садится к столу, о чем-то вполголоса заговаривает с немцами. Они обрадованно откликаются. Тарахтят наперебой. Входит Мартынов, неся бутылку коньяку и три бутылки минеральной. Он ставит все это на стол и что-то говорит Грачеву на ухо. Грачев Лужанскому:
— О чем вы там буровите?
— Я спросил об одном товарище. В тридцать первом году я был в Берлине с делегацией профсоюзов… Но я его знал еще раньше…
— Ага! — кивает Грачев. — Понятно…
Но Серикову ничего не понятно, и он переспрашивает:
— Кого вы знали раньше, Пал Саныч?
— Вот этого немца. Хороший был человек. Знал его по гражданской войне, по Уралу… Он был в отряде интернационалистов…
— Да, да, да, да… — кивает Грачев.
— Нет, поразительно другое! — внезапно, точно продолжая какой-то свой разговор, произносит Сериков и почему-то встает. — Как мы ничего не знаем друг о друге. Вот я восемь лет работаю в отделе Пал Саныча, прекрасного газетчика, скромнейшего человека. Я знал, что он понимает эту работу лучше любого из нас. Что может научить и помочь, как никто. Что на всех собраниях он бросался кого-то защищать, а вот когда пришел день и ему самому потребовалось… Я все это знал! И знал, что без него будет неуютно в газете…
— Я тебя прошу! — говорит Лужанский, бледнея.
— Но я никогда не знал, что он участник гражданской войны!
— Ну — мальчишка был, пятнадцать лет… Ординарцем при штабе…
— Что в тридцатом году ты ездил с делегацией в Берлин! То есть до Гитлера, до всех катастроф, до войны… До того, как я родился! А вы, Роман Романович, ходили тогда в третий класс сельской школы…
— Обо мне тоже ничего не знаете, — махнул рукой Грачев. — Какая там школа! У нас полдеревни повымерло. Был же голод. Меня на баржу и в Астрахань, а оттуда в Баку, в детдом. Я же старый детдомовский бандит.
— Да? Ну вот, — говорит Сериков, — потому что не хотим делиться и не хотим знать. Потому что — равнодушие! Вот мы трещим в газете о подвигах. А что такое подвиг? Не какая-то там рекордная плавка и не какой-то штурм ледниковой, понимаете, вершины. Еще пишем: спортивный подвиг, толкнул куда-то там ядро… Подвиг это — понимание. Понимание другого. Боже мой, как это трудно! Вот мы все никак не можем понять, что Пал Санычу нельзя уйти из газеты, что это равносильно для него — перестать дышать, перестать жить…
Грачев, который в течение речи Серикова напружинивался и краснел, вдруг бормочет:
— А кто его гонит? По-моему, зависит от Павла Александровича…
— Нет, я устал… — еле слышно произносит Лужанский. В эту минуту вид у него действительно смертельно усталый.
Чаклис обнимает его и восклицает с внезапной и совершенно искренней пылкостью:
— Паша, мы с тобой еще поработаем! Что значит — устал? Что за разговор?
— О-о! — Немцы вдруг начинают аплодировать. Пожимают руку Лужанскому. Чокаются. Восклицания: «Фрондшафт! Дружба!»
На лестничной площадке стоят Лужанский и Сериков.
— Не знаю, что мне делать, — дрожащим голосом говорит Лужанский. — Ругать тебя или благодарить со слезами на глазах…
Так как Сериков молчит и как-то бессмысленно, опустошенно улыбается, Лужанский говорит:
— Ты поставил меня в глупейшее положение…
— Прости, Паша. Я не хотел. Это вышло как-то… — не договорив, он делает неясный жест рукой.