Это при Путине стало - ни тебе выпить, ни нам опохмелиться. И никаких пьяных корпоративных бань, коими обычно продлевалось любое застолье. Очень вредил делу такой аскетизм, потому что, во-первых, эклеры не согласуются с баней, а во-вторых, нельзя доверять человеку, который не опохмелился.
В блаженную пору разливанного либерализма 90-х на праздничных приемах стайками порхали приглашенные «голубые». На халяву они и пули не пропустят. Ели каждый за троих. Пили на фоне прочих не столь уж и приемисто, зато с собой уносили, сколько могли поднять. И уходили, задевая паркет коленками.
О кремлевских пьянках ходили легенды. Легенды становились реальностью, а реальности трансформировались в анекдоты для служебного пользования: «Сегодня президент России Борис Ельцин принял в своей резиденции японского посла за американского и имел с ним конструктивную беседу».
В один из предновогодних дней первый помощник президента Виктор Илюшин, которого за сходство с нетопырем очень не любили кремлевские вороны, перепутал кого-то с кем-то и доложил патрону, с утра запавшему на «Джека Дэниелса», что по Ивановской площади инкогнито прогуливается один из директоров Международного валютного фонда г-н Лаферьер, и никто не может дознаться, кем он приглашен, а между тем от него во многом зависит получение очередного кредитного транша.
Ельцин сделался порывистым, как ужаленный конь, и потребовал немедленно организовать прием в честь дорогого гостя. С естественным, понимаешь, переходом официальной части мероприятия в культурную стадию. Спешно составили список приглашенных, куда заодно включили саратовского губернатора Аяцкова, третий день ожидавшего аудиенции, чтобы вручить личный новогодний подарок президенту.
На свою беду оказался тогда в Москве несгибаемый борец с апартеидом и будущий президент ЮАР Нельсон Мандела. Решили, что ему тоже не помешает застолье с русской баней. Хотели как лучше. Никто не знал, что из этого получится. А получилось так, что сломался товарищ Мандела после второго стакана «Особой охотничьей», так и не выпив первого. Ему, озабоченному проблемами освободительного движения зулусов и банту, ежедневно выпускавших друг другу кишки, показалось, что паузы между вторым и первым стаканом почти что и не было.
Но она была. Между двумя стаканами пролегла целая вереница страданий, связанных с уникальными особенностями русской национальной гигиены.
«Поцелуй негра»
- Ну-ка, повтори, Дэниел, какую фразу ты должен произнести, если тебя здесь кто-нибудь остановит?
- Интим не предлагать! - отчетливо выговаривал г-н Лаферьер по-русски.
- Свободен!.. - смеялись его новые русские друзья. - Давай махнем за то, что ты свободен. Пить до дна и даже глубже.
Лаферьер покорно цедил теплую водку и улыбался, симулируя душевное здоровье, которого не стало. Тело наполняла влажная слабость, а душа присела на корточки, содрогаясь и всхлипывая, словно бы ожидала выстрела в спину. Радостная дурь, сопутствующая утреннему настроению, сменилась к полудню дурнотой. Чтобы хоть немного прийти в себя, он незаметно выскользнул в коридор и спустился вниз в роскошном лифте, отделанном карельской березой.
- Интим не предлагать... -сдавленно промямлил Лаферьер хмурым прапорщикам, стоявшим у входа, полагая эту фразу кремлевским паролем, обеспечивающим свободу передвижения. Прапорщики смотрели прямо перед собой и молчали. Лица у них были одинаковыми. Лаферьер тоже посмотрел туда, куда смотрели они, но увидел только глухую кирпичную кладку и зубцы Кремлевской стены. Аккуратно ступая вдоль белых полос, расчертивших брусчатку Ивановской площади, он замер перед колокольней Иван Великий. Наверно, здесь венчали Бориса на царство, и стояли позади него бояре Шуйские, Черкасские, Сицкие, Бельские, кто-то еще из старинных родов, которые недорезал Иван Грозный опричными руками Мапюты Скуратова - обстоятельство исторической незавершенности, коим впоследствии ужасно раздражался Сталин, обвинив во всем Сергея Эйзенштейна.
Лаферьер грезил. Он живо представил себе, как где-то здесь, совсем рядом, неслышно ступали по ковровой дорожке мягкие сапоги из кахетинской кожи, и тихое покашливание старого курильщика ушибалось медным гулом о каменные тайны Кремля: «Там древней ярости еще кишат микробы, Борисов дикий страх и двух Иванов злобы...»
Хриплым ропотом эпического протеста взмыло в небо черное облако, как бы символизируя лихолетье времен. Лаферьер был ошеломлен мистическим скоплением каркающих ворон над золотыми куполами кремлевских храмов. Они кричали так, словно просились в упраздненные колхозы. И тут же Лаферьер испытал почти клинический ужас: к нему, застывшему посреди Ивановской площади, подошли незнакомые люди с непроницаемыми, как кастрюли, физиономиями и вежливо предложили следовать за ними.