— Хуже не досчитать бессребреников! — ответил я ему.
Мой собеседник рассмеялся.
— Нравственные потери, — уточнил я, — не менее серьезны, чем экономические. А может, и серьезнее их.
— Поймите, — опять нахмурился он, — диалектику жизни. В следующем поколении будет, возможно, меньше бессребреников, для того чтобы через одно поколение их было в десять, в тысячу раз больше, чем теперь.
— А вы уверены, — возразил я ему, — что завтра, когда рационалисты уже будут не нужны, удастся их перевоспитать? Вам в жизни удалось перевоспитать хотя бы одного рационалиста?
— А зачем их перевоспитывать? — опять рассмеялся он. — Пусть себе живут, как жили!
— И вы убеждены искренне, что они, живя как жили, дадут вырасти миллионам бессребреников?
— Я вижу, что для вас послезавтрашние бессребреники важнее сегодняшних насущных потребностей общества! — вдруг рассердился он совсем нелогично.
— О нет, — ответил я ему, — вы, видимо по молодости лет, поверхностно и односторонне понимаете потребности общества: они многообразнее и шире. Это и материальные, и духовные, и нравственные блага…
Потом уже, восстанавливая по памяти эту беседу, я понял, что и самый первый аргумент моего оппонента был ошибочным. Не боюсь я жестоких рационалистов! Эти рационалисты «в чистом виде» не более распространены в жизни, чем «идеальные чудаки». А подавляющее большинство наших современников — не чудаки и не рационалисты, а самые «обыкновенные» люди, которые любят и работать, и зарабатывать, хорошо понимают, что поговорку «не в деньгах счастье» сочинили те, у кого денег было достаточно, и в то же время не хотят жить только ради денег. Они не классические бессребреники и не стяжатели. Они не удивят вас «высокими чудачествами», о которых я, может быть, раньше времени стал думать, что это вовсе не «чудачества», а общечеловеческая норма. И в то же время они любят жизнь и хотят, чтобы в повседневную работу было вовлечено лучшее, что есть у них за душой. Словом, повторяю: «обыкновенные» люди не чудаки и не рационалисты.
И вот в том-то и дело, что им, этим людям, лучше работается и живется в общественной атмосфере, благоприятствующей чудакам-бессребреникам, а не рационалистам.
Тут мне хочется напомнить читателю точные формулы К. Маркса: «голая полезность» и «человеческая польза». Если попытаться их расшифровать, то в первом случае перед нами только работник, во втором — человек. Вопрос заключается в том, может ли человек — даже и «от мира сего» — действительно хорошо работать, если в нем видят только работника? Нужны ли труду — любому — только ум и руки человека или весь его внутренний мир: его сложность, его глубина, увлечения, даже его странности?
Когда на земле исчезли мамонты — это вызвало необратимые, неразгаданные, может быть, до сих пор изменения в биосфере нашей планеты. Даже исчезновение редкого вида бабочек, наверное, не столь безобидно, как кажется. В этической сфере тоже есть, несомненно, непреложные равновесия и точные взаимосвязи. И если (конечно, ситуация фантастическая) на том заводе, где редактирует многотиражку человек, начисто неприемлющий чудаков-бессребреников, они исчезнут при его содействии, незавидной будет и участь нечудаков, небессребреников. Сомневаюсь, чтобы и дело-то завод этот делал действительно хорошо, как обещал социолог-экономист. Чтобы дело делалось хорошо, в него должна быть полностью вовлечена человеческая сущность работающих. Так называемые нравственные ценности «стоят» в экономическом выражении несравненно больше, чем иногда полагают. Утилитарное отношение к человеку не только безнравственно, но и малорезультативно. А точнее, потому и малорезультативно, что безнравственно.
Обыкновенно рассматривают бескорыстие как совершенно определенное действие. Мир этих явственно высоких действий разнообразен, как сама жизнь… Сейчас же хочется мне вывести разговор из сферы поступков и рассмотреть бескорыстие как душевное движение. Что внутренне руководило столяром, о котором написал нам рабкор? Если отвлечься от возможных конкретных мотивов, обусловленных неизвестными мне особенностями его характера и судьбы, то самым общим и самым важным ответом будет: желание пережить чужую радость, пережить ее, как собственную. Я думаю, что нет желания, которое бы в большей мере формировало человека как духовно и нравственно цельную личность, чем это. Талант сопереживания чужой радости, как собственной, заключен, несомненно, в каждом из нас: у одних он развит высоко, у других недостаточно или не развит вовсе. И чем больше общественная атмосфера — атмосфера человечности, уважения к личности, к ее самоценным достоинствам — активизирует этот дар, тем лучше для нас всех.