Но она просила «лялю». Лет пять, наверное, загадывала одно и то же желание на Новый год: чтобы мама родила Лялю. Потом в девчачьей анкете на вопрос: «Самое счастливое событие в твоей жизни», — написала: «Когда мама родила Лялю». «Ляля» — ее изобретение, ее имя.
— Ну, пожалуйста, мамочка, роди мне Лялю! Мы справимся, я во всем тебе буду помогать, я все-все буду делать!
Тогда я и решилась. Забеременела, зная, сколь шаткие отношения с мужем. И никому решила не говорить о беременности, даже ему. Вдруг Аланка заболевает. Высоченная температура, она лежит, только уехал врач. Я села к ней на краешек дивана.
— Алана, а хочешь, я раскрою тебе один секрет?
— Какой, мамочка?
— Я жду ребеночка.
Она вскочила с кровати и давай плакать, обнимать меня.
— Это правда, мамочка, правда? Спасибо тебе! Как я люблю тебя!
Она была та-а-ак счастлива! Мы обе плакали от счастья. Температура спала в тот же вечер.
Девять месяцев она порхала надо мной. Она так старалась — помочь, успокоить, поддержать меня в трудную минуту. Нели бы вы видели ее лицо, когда она встречала меня с Милкой в роддоме! О-о-о, такое сияние глаз, такая торжественность, ликование!.. Сейчас я с ужасом думаю, что Милки никогда бы не было, если бы этого так не хотела Алана. Она словно выпросила ее у меня. Словно, предчувствуя, что скоро уйдет, боялась оставить меня одну…
Она так любила меня… Первого сентября, когда боевики начали загонять людей в школу, я ее потеряла… Бегаю, ищу ее, — нигде, нигде нет… И вдруг слышу: «Мама, мамочка!» Она первой меня нашла. Толпа народу, все давят друг друга, кричат, а она не растерялась, искала меня. Подруга потом рассказала, что она бегала по двору, школе, под дулом автомата, который на нее боевик наставил, и кричала: «Моя мама с ребенком, аккуратней, люди!» Представляете?.. Когда мы нашли друг друга, так спокойно стало. Она прижалась ко мне, обняла меня и Милку и говорит: «Господи, как хорошо, что мы все вместе!»
В первый день пару «Сникерсов» боевики кинули в душевую. Их разделили по крохотному кусочку, — нас всех, женщин с детьми, около двадцати человек было. Смотрю: Алана свой кусочек не ест. Завернула в бумажку и подвинула ко мне.
— Алана, ты что делаешь? Ты почему не ешь?
А сама-то уже поняла, что она к этому кусочку не притронется, — мне оставила. Смотрит на меня жалобно.
— Мама, ты Лялю грудью кормишь, тебе это нужнее. Умоляю, скушай!
Так и остался этот кусочек ничейным. Как это, у своего ребенка кусок забрать? И она его съесть не смогла — мне оставила.
В первую ночь мы не спали: дети плакали, сами в диком напряжении, растерянности. Никто не знал, чего ждать. Смерти или освобождения. Но уже было какое-то страшное предчувствие, что все равно кому-то придется погибнуть. Такие страшные мысли… Прячешь их в себе, а лицо все выдает…
Аланка смотрела на меня, смотрела, а потом вдруг спросила:
— Мама, а если бы тебе пришлось выбирать, чью жизнь спасти, твою или твоей мамы, ты бы что выбрала?
— Жизнь моей мамы, Алана.
— И я тоже. Твоя жизнь для меня дороже моей, — она так серьезно посмотрела мне в глаза.
Понимаете? Я вот только сейчас поняла смысл ее вопроса. Что она хотела этим сказать. Там, в спортзале, она для себя сделала выбор, чье спасение для нее дороже. Она отдала его мне. Если бы сто раз ей предложили на выбор — спасти свою жизнь или мою, она все сто раз выбрала бы мою.
Там, в спортзале, мы столкнулись с такими философскими вопросами, которые здесь могли себе и не задать. В чем смысл жизни? За что мы страдаем? Я раньше, много лет назад, думала, что ничего выше и дороже самой жизни нет. Я любила жизнь, весну, когда распускаются цветы, этот воздух, это небо, — я думала, что весна и есть само воплощение могущества жизни… Когда-то я любила своего мужа и думала, что ничего дороже этой любви нет на свете…
И вдруг — если можно сказать «вдруг» — вторые сутки сидения в спортзале, — я понимаю, что дороже всего Для меня жизнь другого человека!
Жизнь моей дочери. Еще тогда, в роддоме, когда датчики потеряли пульс ее сердца, я готова была пожертвовать своей жизнью ради ее жизни. Еще тогда, когда она была в моей утробе, когда я даже не видела ее.
А спустя почти десять лет — самых лучших, самых счастливых лет моей жизни, — когда она вросла в мою Жизнь, в мою плоть, мои сны и воспоминания?!
Лишить меня ее, вырезать из меня, забрать?
Невозможно! Я не вынесу этого! Бог, наверное, не простил мне этого эгоизма. Ведь тогда, в спортзале, я больше всего боялась потерять ее потому, что боялась не выдержать страданий.
Ее выбор был честнее, вы понимаете? Она не страданий боялась. Для нее моя жизнь была дороже собственной, вот и все.