— Откуда ты взял? — усомнился Кешка. — А долговязый американец-офицер? Такой здоровенный, что нашего на станции убил? Кто он тогда будет? Врешь ты все, Корешок. Верно, Ворон?
— Корешок не врет. Он же неграмотный, — он просто не знает, — поддержал малыша Ванька, снисходительно улыбаясь.
Ребята затихли.
— Корешок, а где твой папка? — нарушил молчание Ванька.
— Не знаю. Папки нету и мамки нету. Атаман Безухий учил буквы читать, — грустно ответил малыш и стал усиленно чесать ногу вдоль лампаса.
Свеча в полутьме постоянно мигала. Язычок пламени робко облизывал то одну, то другую сторону огарка. И в наступившей тишине бездомные дети как-то особенно остро почувствовали свою оторванность от семьи, отцовского крова, материнской ласки, домашнего уюта и тепла.
Одному Корешку не о чем было вспоминать. Он не помнил своего родного очага. В эту минуту он был мыслями в уссурийских дебрях, в сопках у партизан, где находился когда-то матрос Налетов. Только там он надеялся получить гостеприимный кров, привольную, сытую жизнь, равноправие и участие в настоящем деле — в боях с белогвардейцами, японцами, американцами и чехословаками.
Молчание нарушила большая крыса, выскочившая из-под пола. Ребята вздрогнули от неожиданности, но, устыдившись своей робости, сделали вид, что не испугались. А крыса спокойно повернула голову в сторону сидящих и затем не спеша скрылась в щели.
— У, какая! — проговорил притихший Корешок.
— Их здесь много, — ответил Ванька и, чтобы не показать, что он боится крыс, перевел разговор на другое: — Куда девать листовки?
— Не знаю, — унылым голосом произнес Кешка и покачал вихрастой головой.
— Я тоже не знаю, — пожал плечами Корешок, все еще искоса поглядывая на угол, где скрылась крыса.
— А что если мы разбросаем листовки? — предложил Ванька. — Партизан, наверное, хотел разбросать их или расклеить по заборам. А этот сыщик заприметил и не дал.
— А если сходить к машинисту? Спросить, что с ними делать? Верно, Ворон? — спросил Кешка.
— Его нету, он же уехал на паровозе, — возразил Ванька, поправляя картуз: мальчик гордился своей кожаной фуражкой и поэтому не давал ей покоя.
— Так он же скоро вернется, — не сдавался Кешка. — Мы листовки закопаем в землю и подождем два-три дня. Потом пойдем к машинисту и расскажем.
Ванька не знал, что ответить. Он молча поправил фитиль свечи, подложил к огню кусочек стеарина, отчего огарок сначала чуть было не потух, но затем снова вспыхнул ярко.
— А чо сейчас с ними делать? — И Корешок осторожно дотронулся до сумочки с прокламациями.
— В лабаз положить. Он пустой. Там их никто не найдет.
Так и не решив, как дальше быть с листовками, ребята бережно запрятали их и стали укладываться спать.
Корешок порылся в кармане, вытащил хлебную корку и великодушно протянул Кешке:
— На, возьми. Кто бы чо съел сейчас вкусного-вкусного?
— Жареной картошки и много-премного. Целую бы сковородку! — глотнул слюну Кешка, прислушиваясь к бурчанью в животе, и спросил: — Корешок, а когда партизаны придут, ты на кого будешь учиться? На главного? На начальника?
— Нет, — ответил Корешок. — Нюрка-Черный Зуб, как водил я ее в церковь, говорила, что я — ее горе. Чо на главного надо тянуться. А у меня, говорила, кишка тонка. Я не хочу на главного. На слесаря буду, чтобы гаечку точить да точить себе. А кто найглавнее? Атаман Безухий, матрос или партизан? — спросил через минуту Корешок.
Этот вопрос озадачил обитателей ночлежки. Наступило молчание. Каждый обдумывал, что ответить. Потом Кешка решительно заявил:
— Матрос! Партизан!
— А атаман Безухий?! — возразил Корешок. — Он буквы знает! Он сам не шнырит по карманам, а только сидит в ночлежке, как царь! А все воришки деньги к нему несут и несут. А он только взашей дает. Атаман — найглавнее! — безапелляционно заключил Корешок.
— Нет, матрос! — вставил Ворон, больше всего любивший моряков.
— Главнее-найглавнее — Яшка Налетов! — настаивал на своем Кешка.
— Почему? — сквозь одолевавший сон спросил Корешок.
— Потому что он матрос и он же — партизан. Значит, он — самый главный, во как.
Больше никто не возражал. Все согласились с доводами Кешки. Ребята еще некоторое время копошились в соломе, зарываясь глубже, натянули на себя попону, прижались плотней друг к другу и незаметно задремали.
В «Малом Ковчеге» воцарилась тишина.