— Это моя. Ты мне обещал две, — Корешок просительно посмотрел на Кешку и зашептал: — Я ее куда-нибудь подсуну.
— Я тебе дал две? — укоризненно посмотрел Ванька на Корешка и сам ответил: — Дал! И хватит. Сейчас полиция бесится. Вся на ногах, и тебя заарканит, как дикого козла. Когда ты, Корешок, мозгами шевелить будешь?
— Лучше сейчас же листовку сжечь, верно, ребята? — предложил Кешка.
— А партизаны придут, что мы им скажем? Скажем — сожгли? А они возьмут да не поверят.
— Всем нам поверят. Скажем — туго пришлось, поэтому и спалили, — взволнованно доказывал Кешка.
Неожиданно для всех Корешок скомандовал:
— Кто за то, чобы газетку сжечь на свече? Руки поднимите вверх.
Мальчики подняли руки, в том числе и Кешка. Вдруг он спохватился и укоризненно посмотрел на Корешка:
— Стой! Я же тут главный, а чего ты, Корешок, верховодишь?
После горячих споров решили листовку сжечь. Но как только дело дошло до исполнения, никто не решался этого сделать. В конце концов договорились, что подносить прокламацию к огню будут все вместе.
Кешка осторожно расправил прокламацию. Ребята взяли ее за четыре конца и поднесли к горящей свече. Листовка занялась пламенем и быстро сгорела.
Трепечущее пламя огарка тускло освещало серьезные и озабоченные лица ребят.
— Черти! Хотели Дошлого выколупать из канавы, — нарушил молчание Корешок. — Придут земляки, так всех беляков да американцев на одну осину повесят. — Он сдул с руки пепел от сожженной листовки и посмотрел на ребят, ожидая одобрения.
— Такой осины нету. Верно, Ворон? Верно, Леньча? — возразил Кешка. — У тебя мозга за мозгу зашла.
— Есть такая осина. И большая, — Корешок шмыгнул носом. — Всем американцам, белякам и японцам места хватит и еще останется, — горячо защищался малыш, задетый недоверием к своим словам.
После дневных передряг Кешка устал. У него ломило виски, тело расслабло, неудержимо тянуло ко сну.
— Завтра будем спорить, верно, братва? — вяло проговорил он. — У кого что-нибудь есть пожевать?
— Сегодня день неудачный, брюхо пустое, — за всех ответил Ванька, выворачивая свои порванные карманы; словно в подтверждение его слов, у Корешка забурчало в животе.
Клевавший носом Лу пожаловался:
— Я тоже кушать хочу.
Корешок стал возиться с иглой и ниткой, в полтора раза длиннее его самого, пытаясь зашить порванный рукав.
— Чо ты, земляк, хочешь с нами бродяжничать, а не можешь по-нашему ни одного слова сказать? Не кушать, а шамать. Нужно говорить: «Шамать!» Ты слушайся Корешка. Ты в «Малом Ковчеге» еще щенок, — поучал Корешок Лу. — В этих штуковинах Корешка держись. Ты в этом Корешка не переплюнешь. — Он сморщил вздернутый носик в сторону новичка, что означало: «Знай наших!»
Лу кисло усмехнулся, посмотрел на говорившего, но промолчал.
На воле
1
Недалеко от никольск-уссурийского вокзала стояла четырехстенная неказистая избушка, тускло мигая в ночной темноте освещенными окнами. Ее хозяином был машинист Сидорыч, у которого Кешка и Ванька на товарном дворе спрашивали, как попасть в партизанский отряд.
Хозяева жили бедно: в комнате стоял стол, две старые деревянные кровати, топчан, сундук, окованный жестью, табуретка. В правом углу висели образа, засиженные мухами.
В эту ночь хозяин избы был один: жену и сына отправил в деревню и наказал: «Сами поправляйтесь и привезите домой продуктов». Он только что вернулся из длительного рейса и, уставший, готовился ложиться спать, как вдруг услышал осторожный стук в окно, выходившее на задний двор.
Машинист перестал возиться с постелью, внимательно прислушался и не спешил отзываться. После повторного стука он открыл скрипучую дверь, ведущую в сенцы, и, не выходя на улицу, спросил:
— Кто там?
— Сидорыч, это я… Не мешкай, открывай! — послышался приглушенный голос. Неизвестный дернул за дверную ручку.
— Кто ты? Как фамилия? — задал вопрос машинист, прислушиваясь к шороху за дверью. Он хотел определить, один человек стучится к нему или несколько.
— Неужто не узнаешь, ни в солдаты, ни в матросы?! Это я, я, Налетов!
Дверь приоткрылась, и высокий порог переступил молодой чубастый парень.
— Матрос?! Ты? — удивился хозяин дома, протягивая крепкую руку вошедшему и закрывая дверь на крючок.
Сидорыч прошел в кухню, а за ним, пригибая голову, чтобы не стукнуться лбом о притолоку, — матрос.
— Как видишь, братишка. Чуть было не отдал швартовы в преисподнюю. Уже одной ногой стоял в гробу, а другой упирался в крышку. Но об этом потом. А теперь главное скажи, Сидорыч, ни в солдаты, ни в матросы: твоя изба за это время — не на подозрении у полиции? Ты же знаешь, сколько наших братишек арестовано на явочных квартирах!