скрылся за каютами. Мамай еще немного по
лежал на лавке и, только когда начал под
ниматься, тяжело застонал. Поднялся весь
нотный, бледный. В этот момент он походил
на молодого галчонка, уставшего от первого
13
серьезного полета. Кусая губы, он с удив
лением осмотрелся вокруг, на миг зажмурил
ся, словно пораженный богатым убранством
просторного дня. День распахнулся уже ши
роко. Над рекой струилось солнце. На реке—
пустынно, мертво.
Болотов поторопил:
— Ну, живо, живо!
— Сборы недолгие, — устало ответил Миш
ка Мамай, натягивая брюки, и вдруг опять
ядовито усмехнулся, как в каюте, и голос
его стал крепче: — Только вы, ваше благоро
дие, сейчас просчитались. Как я сказал: «Не
бейте, мол, с подергом»,— вы тут заговорили
да и сбились со счету. На один меньше дали.
Болотов рванулся с места:
— В баржу! Живо!
Забеж ав в каюту, он встал у стола, погля
дел в окно — на сверкающую Каму, на без
молвное взгорье. Дышал порывисто и правой
рукой, не замечая того, судорожно мял бу
кет полевых цветов. Увидев у окна Ягукова, приказал:
— Мяту — под арест. На сутки. Без хлеба.
III
В трюме баржи с виселицей (на Каме та
ких барж было несколько) находилось боль
ше двухсот смертников. Из разных мест све
ла их сюда судьба и породнила крепко. Го
ворили на трех языках: русском, татарском, 14
чувашском. Разные были люди: бывшие сол
даты-фронтовики, члены сельских советов и
комитетов бедноты, красногвардейцы и пар
тизаны, рабочие из Казани и Бондюги, две
пожилые учительницы и несколько простых
крестьянок...
Все они были избиты нагайками и розгами, все исхудалые, грязные, длинноволосые, бо
родатые... Одеты были как попало: в оборван
ные армяки и зипуны, в дерюги и рогожи, в
какие-то лохмотья, едва прикрывающие на
готу. Валялись прямо на «подтоварнике» —
шершавых,
голых досках,
под которыми
лениво хлюпала вода. В трюме всегда было
холодно, мозгло. Воздух был насыщен зап а
хом гнили, плесени, тлена — в трюме лежали
два трупа, а конвойная команда отказывалась
вынести их. Заключенные знали, что они
обречены на смерть. Зачем многих долго во
зили по Каме — никто не понимал.
Сидели смертники группами — «деревнями».
Из Еловки в баржу с виселицей было поса
жено тринадцать человек, — больше чем из
какой-либо другой деревни на Каме. Это
произошло не случайно. Еловка издавна слы
ла как деревня, где постоянно бил гнев му
жицкий. Было известно, что еловцы дружно
помогали еще Емельяну Пугачеву, не раз они
бунтовали в голодные годы, в 1905 году са
мые первые в Прикамье зажгли барское
именье. Еловцы, всегда голодные и обездо
ленные, до исступления ненавидели своего
15
помещика — злого, ехидного вдовца, и когда
осенью 1917 года он неожиданно, — раньше
бывал только летом, — заявился в деревню, они встретили его у ворот усадьбы, сурово
заявили:
- - Нет, барин, не пустим.
—
- Как смеете! — крикнул барин.
— Хо! Как смеем! — захохотал один му
жик. — Видели такого? Да мы, гражданин
барин, всему миру посмели ногу подставить!
Знаешь? Ну, поворачивай оглобли.
С легкой руки еловцев по всему Прикамью
начали мужики захватывать барские именья, делить барские богатства, земли. Одни из пер
вых по округе еловцы создали совет и хо
рошо крепили его. Когда нагрянули бело
гвардейцы, они не встретили их покорно, как
было в других деревнях, — они мужественно
отбивались с оружием в руках. Захватив де
ревню, белогвардейцы с помощью местных
богачей устроили облаву на членов совета
и дружинников. Целый день каратели обш а
ривали деревню, носились по лесу, по полям
и, ловя советчиков и дружинников, гнали их
в сборню, толкая в спины прикладами винто
вок, хлеща плетями. К вечеру сборня была
заполнена арестованными. Пришел офицер, просмотрел список.
— Все?
— Все.
— Отобрать самых ретивых!
Отобрали. Оказалось, что в Еловке только
16
«самых ретивых» тридцать шесть человек —
третья часть всех мужиков. Под вой и стоны
всей деревни их погнали на Каму и по до
роге, в сосновом лесу, многих расстреляли
(говорили, что тогда убежали двое — Смолов
и Камышлов). Тринадцать человек посадили
в баржу с виселицей.
К тому дню, когда привезли Мишку М а
мая, в барже из его односельчан осталось
двое: бывший председатель совета Степан Д о
лин и член совета Наташа Глухарева. Сидели
еловцы всегда на одном
месте — на корме
.баржи. Степан Долин был пожилой, сложен
>угловато, с низко посаженной головой. В свое
(время он обладал недюжинной силой. Но на
*всйне ему пришлось хлебнуть немецких га-
>зов, и он вернулся в деревню калекой: лицо
безжизненное, точно вылеплено из светлой
глины, широкую грудь рвет кашель... На пер
вом же сельском собрании, задыхаясь, он за
явил, что стал большевиком и будет не по
кладая рук защищать отвоеванную свободу.
Степана Долина избрали председателем со
вета. На работе, тревожной и бурной, он рас
терял последние силы и, когда пришли бело
гвардейцы, лежал дома на кровати, окру
женный ребятишками. Его подняли и под
руки увели в сборню, а потом и на баржу.
Здесь окончательно рухнули его легкие. З а
кутавшись в рогожу, он большую часть вре
мени лежал и — очень часто — кашлял резко, безудержно, задыхаясь, отплевывая кровь.
2 Б есгм е})т::с
1Т
Наташа Глухарева понимала,,utо дни его со
чтены, и неотступно следила за ним — одева
ла потеплее, приносила воды, ободряла. З а
бота об умирающем Степане Долине — это
было ее единственным занятием в барже, все
ж е остальное время заполняла безбрежная, сжимающая сердце пустота или тягучие, ей
самой непонятные раздумья. Каждую ночь
ждала смерти, и это, точно знойный суховей, выжигало душу...
IV
Гудки буксира, возвратившегося из Богородска, в трюме услышал только Иван Вель
ский (он всегда просыпался рано). Подняв
голову, он прислушался. Ночью несколько
человек расстреляли, и смертники, измучен
ные страхом, крепко спали. По одну сторону
от него — дружинники из Токмашки: Андреев, Самарцев, Потапов и Лошманов. Они леж а
ли, крепко прижавшись друг к другу, и один
из них тихонько бредил во сне: ругался, всхлипывал, вспоминал, какие в родной Ток-машке леса, а в них — малина, орехи, груз
ди... По другую сторону — татары. Один из
них, — Вельский знал: это Шенгерей, — сто
нал и чесал тело так сильно, что от него, ка
жется, должны были лететь лохмотья кожи.
А дальше — по всему трюму — глуховатый
храп и свист двухсот простуженных, надор