Телефон все время попадался ему на глаза и призывно поблескивал пластиковыми боками. Даже когда он приводил в номер буфетчицу Анжелу — теплую, уютную и неправдоподобно глупую (осенняя женщина) — и с ее помощью избавлялся от изнуряющих мыслей; даже в те моменты, когда она, томно раскинувшись на неудобной гостиничной кровати, говорила: «Иди ко мне, милый», он смотрел не на нее, а на телефон.
Но, вернувшись в Москву, он сразу помчался к ее дому — просто посмотреть. Нет, не просто. Он надеялся, что месячная разлука поможет ему взглянуть на нее другими глазами. Он хотел увидеть ее заново и разочароваться. Он представлял себе: вот сейчас она выйдет из дома, пройдет по двору, сядет в машину — и все будет кончено. Он очнется, придет в себя и скажет: «И только-то? И вот из-за этого такой сыр-бор? Дурак же я, дурак». Он был почти уверен, что уйдет из ее двора свободным человеком.
Она вышла из подъезда — и у него перехватило горло. «Дурак же я, дурак! Где ж я столько времени шлялся? Зачем?»
Он почти силком затолкал ее в машину, привез к себе и не отпускал четыре часа.
— Я не могу без тебя, — говорил он совершенно искренне. — Не могу!
— Верю, верю, — смеялась она, — ни разу не позвонил за весь месяц.
— Я совсем без тебя не могу. Я задыхаюсь.
— Все, я уже с тобой. — Она гладила его по голове, целовала в глаза. — Ты просто слишком долго был один и очень проголодался.
— Да! Да! Да! Да!
Если бы в этот момент его спросили: «А как же Анжела? Не она ли ежевечерне утоляла твой лютый голод?» — он бы наверняка удивился: «Какая Анжела? Кто это?»
А потом она, быстро глянув на часы, жалобно сказала:
— Ну все, мне пора.
И тогда он, испытывая какое-то странное острое удовольствие от собственной слабости и от собственного поражения, сказал немыслимое:
— Ты должна уйти от мужа. Я этого хочу.
Он предложил ей то, чего не предлагал ни одной из женщин. Он бросал этот подарок к ее ногам и ждал благодарности. Да, благодарности. Он думал, что сейчас она заплачет от счастья, а он будет губами собирать слезы с ее лица: «Это же так просто и понятно — я люблю тебя, ты любишь меня, вот и все».
Но получилось не так, совсем не так. Она отшатнулась, посмотрела на него испуганно и сказала:
— Тебе нельзя ездить в такие долгие командировки.
— Что? — растерялся он. — При чем здесь командировки?
— Мне пора, — повторила она. — Я и так уже слишком задержалась. Я тебе позвоню завтра. Или послезавтра. Или… на этой неделе точно позвоню.
Он тупо смотрел на дверь, которая закрылась за ней, и ничего не понимал. Похожее чувство он испытал однажды в школе, когда с блеском доказал теорему, а учительница, глянув краем глаза на доску, вяло кивнула:
— Садись, два.
Но тогда все быстро объяснилось — пока он в недоумении хлопал глазами, учительница хитро улыбнулась и подмигнула ему:
— Шучу. Сегодня первое апреля. Пять, конечно, пять, молодец.
…Она ушла, а он остался один на один со своими высокими чувствами, никому теперь не нужными и смешными. Она ушла к мужу — хорошему и доброму, надежному и богатому. Она, видите ли, не может обидеть мужа, потому что по гроб жизни ему благодарна. Отлично. Ведь только «по гроб жизни», а потом-то обижать уже будет некого. И деньги… ей нужны деньги. Она столько раз рассказывала ему о своем детстве, главным фоном которого были деньги. Точнее — их отсутствие.
Одно из самых ярких ее детских воспоминаний — как они с матерью купили в магазине полуторакилограммовую банку селедки иваси и собирались съесть ее вечером с картошкой. Открыли банку — а там черная икра. Видимо, в магазин случайно попала часть «левой» партии, которую закатывали в селедочные банки.
— Представляешь? — Рассказывая, она зажмурилась. — Полтора килограмма икры! Как в «Белом солнце пустыни». Я ела ее столовой ложкой! Представляешь?
Он понимал, что человека, который вырвался из нищеты, никакими силами не загонишь обратно. А сейчас оторвать ее от мужа — значит отобрать у нее деньги. Муж и деньги слились для нее в единое неразрывное целое, вот в чем проблема.
Да и сам шеф кое-чему его научил. Он вообще любил учить, а точнее — поучать.